|
<<< ΛΛΛ >>>
XXIV
- Что ж, было весело? - спросила она, с виноватым и кротким выражением
на лице выходя к нему навстречу.
- Как обыкновенно, - отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее
поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим
переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем
расположении духа.
- Что я вижу! Вот это хорошо!- сказал он, указывая на сундуки в
передней.
- Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню
захотелось. Ведь тебя ничто не задерживает?
- Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь.
Вели чаю дать.
И он прошел в свой кабинет.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: "Вот это хорошо", как
говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была
оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным
тоном; и она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы;
но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так же
весело.
Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя
приготовленные слова, свой день и свои планы на отъезд.
- Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, - говорила она. - Зачем
ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я
не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не
будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
- О да!- сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
- Что же вы там делали, кто был? - сказала она, помолчав.
Вронский назвал гостей.
- Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было довольно мило, но
в Москве не могут без ridicule. Явилась какая-то дама, учительница плаванья
шведской королевы, и показывала свое искусство.
- Как? плавала? - хмурясь, спросила Анна.
- В каком-то красном costume de natation, старая, безобразная. Так
когда же едем?
- Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь плавает? - не
отвечая, сказала Анна.
- Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же
ты думаешь ехать?
Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную мысль.
- Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.
- Да... нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, -
сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери,
он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его
подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранялась от него. Теперь
уже не учительница шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в
подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
- Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
- Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги не
получатся завтра, - отвечал он.
- Если так, то мы не уедем совсем.
- Да отчего же?
- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!
- Почему же? - как бы с удивлением сказал Вронский. - Ведь это не имеет
смысла!
- Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела
нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, - Ганна.
Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю
дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненатурально; я бы
желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему
намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не мог-
ла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.
- Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой
внезапной любви.
- Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?
- Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, - сказал он
тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. - Очень жаль, если ты не
уважаешь...
- Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна
быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это
сказать.
- Нет, это становится невыносимо! - вскрикнул Вронский, вставая со
стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил:- Для чего ты
испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как будто мог бы
сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы.
- Что вы хотите этим сказать? - вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в
явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в
жестоких, грозных глазах.
- Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен
спросить, чего вы от меня хотите.
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули
меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но
этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все
кончено!
Она направилась к двери.
- Постой! По...стой!- сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки
бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал, что отъезд надо
отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный
человек.
- Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем
пожертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры, -
что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.
- Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.
"Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь,
неверными шагами вышла из комнаты.
"Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя в
свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, - повторила
она сказанные ею слова, - и надо кончить".
"Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.
Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она
воспитывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает
теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще
примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские
бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других
мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она
не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль,
которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз
об Алексее Александровиче, она вспомнила и время своей болезни после родов и
то чувство, которое тогда не оставляло ее. "Зачем я не умерла?" -
вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла
то, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все.
"Да, умереть!.."
"И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд -
все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть,
будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой сострадания
к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с
разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая
укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.
Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.
Она молчала.
- Что же? - спросил он.
- Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в силах
удерживаться более, она зарыдала.
- Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду
завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я
не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь
другую!
Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее
ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он
любит больше, чем прежде.
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В
лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом
звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.
И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную
нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
XXV
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась
за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в
понедельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна
деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно
равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей
комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше
обыкновенного вошел к ней.
- Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова.
И завтра я готов ехать, - сказал он.
Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к матери
кольнуло ее.
- Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же подумала: "Стало
быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела". - Нет, как ты
хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти
ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже
лежала гора тряпок, еще что-то.
Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
- Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала она, садясь
подле него к своему кофею. - Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. Нет
выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное обои - кошмар. Я
думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще
лошадей?
- Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?
- Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно
завтра? - сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.
Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из
Петербурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он,
как бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и
поспешно обратился к ней.
- Непременно завтра я все кончу.
- От кого депеша? - спросила она, не слушая его.
- От Стивы, - отвечал он неохотно.
- Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой и
мной?
Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.
- Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть
телеграфировать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?
- О разводе?
- Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал
решительный ответ. Да вот прочти.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал
Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все
возможное и невозможное.
- Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже
получу ли развод, - сказала она покраснев. - Не было никакой надобности
скрывать от меня. "Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с
женщинами", - подумала она.
- А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, - сказал Вронский, -
кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может
заплатить, - около шестидесяти тысяч.
- Нет, - сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой
переменой разговора показывал ей, что она раздражена, - почему же ты
думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я
сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало
интересовался, как и я.
- Я интересуюсь потому, что люблю ясность, - сказал он.
- Ясность не в форме, а в любви, - сказала она, все более и более
раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он говорил.
- Для чего ты желаешь этого?
"Боже мой, опять о любви", - подумал он, морщась.
- Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, -
сказал он.
- Детей не будет.
- Это очень жалко, - сказал он.
- Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? - сказала она,
совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: "для тебя и для детей".
Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее.
Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее
красотой.
- Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, - морщась, точно от
боли, повторил он, - потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего
раздражения происходит от неопределенности положения.
"Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная
ненависть ко мне", подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь
в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.
- Причина не та, - сказала она, - и я даже не понимаю, как причиной
моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я нахожусь
совершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения?
Напротив.
- Очень жалею, что ты не хочешь понять, - перебил он ее, с упорством
желая высказать свою мысль, - неопределенность состоит в том, что тебе
кажется, что я свободен.
- Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, - сказала она и,
отвернувшись от него, стала пить кофей.
Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив
несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно
поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила
губами.
- Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как она хочет женить
тебя, - сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
- Но мы не об этом говорим.
- Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь
она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать
не хочу.
- Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.
- Женшина, которая не угадала сердцем, в чем лежат счастье и честь ее
сына, у той нет сердца.
- Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери, которую я
уважаю, - сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.
Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она
вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его
страстные ласки. "Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет
расточать другим женщинам!" - думала она.
- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы!- с ненавистью глядя
на него, сказала она.
- А если так, то надо...
- Надо решиться, и я решилась, - сказала она и хотела уйти, но в это
время в комнату вошел Яшвин.
Анна поздоровалась с ним и остановилась.
Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на
повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту
минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно
узнает же все, - она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю,
она села и стала говорить с гостем.
- Ну, что ваше дело? получили долг? - спросила она Яшвина.
- Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А
вы когда? - сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно,
догадываясь о происшедшей ссоре.
- Кажется, послезавтра, - сказал Вронский.
- Вы, впрочем, уже давно собираетесь.
- Но теперь уже решительно, - сказала Анна, глядя прямо в глаза
Вронскому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о возмож-
ности примирения.
- Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? - продолжала она
разговор с Яшвиным.
- Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь
мое все состояние тут, - он показал на боковой карман, -и теперь я богатый
человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной
садится - тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и
в этом-то удовольствие.
- Ну, а если бы вы были женаты, - сказала Анна, - каково бы вашей жене?
Яшвин засмеялся.
- Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.
- А Гельсингфорс? - сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на
улыбнувшуюся Анну.
Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое выражение,
как будто она говорила ему: "Не забыто. Все то же".
- Неужели вы были влюблены? - сказала она Яшвину.
- О господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за карты,
но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. А мне можно
заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и
устраиваю.
- Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. - Она хотела сказать
Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.
Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.
Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела
притвориться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства,
прямо взглянула ему в лицо холодным взглядом.
- Что вам надо? - cпросила она его по-французски.
- Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, - сказал он таким тоном,
который выражал яснее слов: "Объясняться мне некогда, и ни к чему не
поведет".
"Я ни в чем не виноват пред нею, - думал он. - Если она хочет себя
наказывать, tant pis pour elle". Но, выходя, ему показалось, что она сказала
что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
- Что, Анна? - спросил он.
- Я ничего, - отвечала она так же холодно и спокойно.
"А ничего, так tant pis", - подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он
и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из
комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне
дома, и когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны
Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.
XXVI
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И
это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении.
Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в
комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается
от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что
охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, - это
было ясно.
И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумывала
еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все более и
более раздражалась.
"Я вас не держу, - мог сказать он. - Вы можете идти куда хотите. Вы не
хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему.
Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?"
Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал
ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно
сказал их.
"А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и честный
человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?" - вслед за тем
говорила она себе.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее
два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть надежда
примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его. Она ждала
его целый день и вечером, уходя в свою коммату, приказав передать ему, что у
нее голова болит, загадала себе: "Если он придет, несмотря на слова
горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, все кончено, и
тогда я решу, что мне делать!.."
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его
шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел
больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.
И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к
ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее
сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить или
не получить от мужа развод - все было ненужно. Нужно было одно - наказать
его.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило
только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и
просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет
мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она
лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи
на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо
представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она
будет для него только одно воспоминание. "Как мог я сказать ей эти жестокие
слова? - будет говорить он. - Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей
ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там..." Вдруг
тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с
другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с
новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно..
"Смерть!" - подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла
понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь
другую свечу вместо той, которая догорела и потухла. "Нет, все - только
жить! Ведь я люблю его. Ведь он любит меня! Это было и пройдет", - говорила
она, чувствуя, что слезы радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И,
чтобы спастись от своего страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.
Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и, сверху освещая
его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила его так,
что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что если б
он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту
взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы была
доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась к
себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во
все время которого она не переставала чувствовать себя.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще
до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с
взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая
бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и
составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее
внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она
проснулась в холодном поту.
Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.
"Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала, что у
меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и
готовиться к отъезду", - сказала она себе. И, узнав, что он в кабинете, она
пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда остановился
экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая
девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После
переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались
шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к
окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка
в лиловой шляпке передала ему пакет. Вронский, улыбаясь, сказал ей что-то.
Карета отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.
Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с
новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она
могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она
вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
- Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от
maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? - сказал он
спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее
лица.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он
взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она
повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла
до двери, он все молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого
листа бумаги.
- Да, кстати, - сказал он в то время, как она была уже в дверях, -
завтра мы едем решительно? Не правда ли?
- Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
- Анна, эдак невозможно жить...
- Вы, но не я, - повторила она.
- Это становится невыносимо!
- Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова,
он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав
зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила
его. "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания",
и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было
получить подпись на доверенности.
Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он
остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о том, чтоб
отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали коляску,
как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени, и
кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она
подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину
кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную
позу в коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.
XXVII
"Уехал! Кончено!" - сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот
вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в
одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
"Нет, это не может быть!" - вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко
позвонила. Ей так страшно теперь было оставаться одной, что, не дожидаясь
прихода человека, она пошла навстречу ему.
- Узнайте, куда поехал граф, - сказала она.
Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.
- Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска
сейчас вернется.
- Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской
в конюшни. Поскорее.
Она села и написала:
"Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне
страшно".
Она запечатала и отдала человеку.
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из
комнаты и пошла в детскую.
"Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая
улыбка?" - была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную
девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при
запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола,
упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя
смородинами - черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем здорова и
что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею
вертеть пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение,
которое она сделала бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая
рыдания, она поспешно встала и вышла. "Неужели все кончено? Нет, это не
может быть, - думала она. - Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку,
это оживление после того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, все-таки
поверю. Если я не поверю, то мне остается одно, - а я не хочу".
Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. "Теперь уж он получил
записку и едет назад. Недолго, еще десять минут... Но что, если он не
приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с
заплаканными глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, причесалась ли я, или нет?" -
спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. "Да, я
причесана, но когда, решительно не помню". Она даже не верила своей руке и
подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле, или нет? Она
была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала. "Кто это?" -
думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими
глазами, испуганно смотревшими на нее. "Да это я", - вдруг поняла она, и,
оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и,
содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее.
"Что это, я с ума схожу", - и она пошла в спальню, где Аннушка убирала
комнату.
- Аннушка, - сказала она, останавливаясь пред ней и глядя на горничную,
сама не зная, что скажет ей.
- К Дарье Александровне вы хотели ехать, - как бы понимая, сказала
горничная.
- К Дарье Александровне? Да, я поеду.
"Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет
сейчас. - Она вынула часы и посмотрела на них. - Но как он мог уехать,
оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?"
Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог
вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда
он уехал, и считать минуты.
В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои,
кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не шел
на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в
коляске. Она сошла к нему.
- Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.
- Что тебе? Что?.. - обратилась она к румяному, веселому Михайле,
подававшему ей назад ее записку.
"Да ведь он не получил ее", - вспомнила она.
- Поезжай с этой же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И
тотчас же привеэи ответ, - сказала она посланному.
"А я сама, что же я буду делать? - подумала она. - Да, я поеду к Долли,
это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще телеграфировать". И она
написала депешу:
"Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в шляпе, она
опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострадание
было видно в этих маленьких добрых серых глазах.
- Аннушка, милая, что мне делать? - рыдая, проговорила Анна, беспомощно
опускаясь на кресло.
- Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это бывает. Вы
поезжайте, рассеетесь, - сказала горничная.
- Да, я поеду, - опоминаясь и вставая, сказала Анна. - А если без меня
будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне... Нет, я сама вернусь.
"Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное - уехать из
этого дома", - сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью,
происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
- Куда прикажете? - спросил Петр, пред тем как садиться на козлы.
- На Знаменку, к Облонским.
<<< ΛΛΛ >>>
Увидев алексея александровича с его петербургски свежим лицом Вы киевского университета сказал константин левин крицкому Сергей иванович только теперь собрался выехать из москвы сказала княгиня Сказал он Алексей александрович велел себе подать чаю
|
|