Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
— Для святого угла бы... за полтинник. — Из божественного... наставительного чего бы. Или, редко: ”Библию бы, настоящую большую, самую... чтобы уж и внукам проникалось, сколько годов все собирался, со святого места...” Нам хочется чего-нибудь из местного. — Нет ли у вас валаамского чего-нибудь, художественного? Монах не понимает. Смотрит недоверчиво, как будто: ”эти питерские, из чистых... развлекатели, все бы им для забавки...” — думает так, пожалуй: — Это чего, худоственного... как разуметь? Стараюсь объяснить, попроще: ну, поделок из валаамского гранита... ну, пресс-папье, каких-нибудь фигурок... на письменный бы стол... Он не понимает, что за пресс-папье! Стоит — молчит. — Может быть, ларчик для колец... такой, изящный? на Урале делают, такие... Нет, молчит. — Тут для богомольцев, ”святости”... поделок нету. Фигурки..? из валаамского гранита? игрушки..?! — В Питере... там всякие безделки. Тут — ”святости”. На Валааме не тратят время на безделки. Рыбу на удочку не ловят: баловство. В проливе не купаются: грех, вода святая. По грибы, по ягоды ходить для развлеченья — прихоть: ходят в послушание, во благовремении, для обихода. Есть только деревянные изделия — святыньки: крестики из можжевелки, из кипариса-дерева, свято-афонского, да ложки с видом Валаама и ”благословеньем” на черенке: станешь вкушать — о Валааме вспомнишь. Мы выбираем ложки. Древний старичок, совсем слепой, что-то ковыряет за прилавком — нанизывает большой иглой оливковые косточки, свято-афонские, для четок. При каждом новом покупателе он еле подымается с отлакированной годами табуретки и не голосом, а выдыханьем — до того он слаб, — смиренно предлагает свое изделие: ”на святую обитель, пожертвуйте... тридцать хоть копеечек, щедрость ваша...” Мы покупаем четки. Старичок светится улыбкой, поверяет угрюмому монаху, как ребенок: ”дал Господь-то... вот и еще четочки приняли... слава Тебе, Создателю...” Он детски счастлив, что еще может послужить обители во славу Господа. Вспоминаю и корю себя: зачем не взял у него еще, еще, все четки, какие только были. Вот бы доставил радость! Ведь труд для него — святое, подвиг, как молитва. На Валааме все — в трудах: от самого игумена, от столетнего схимонаха — до мальчугана-монашенка, привезенного отцом ”на выправку”, — по обещанию, ”для Бога”. Здесь все в работе — и душа, и тело. И все — во имя. С зари до зари. А ночь? Да есть ли ночь на Валааме! Чуть забылись, а в половине 2-го ночи очередной ”будильщик” призывает: ”вре...мя пе-нию... мо...ли-тве ча...а-а-ас..!” И все звонит, звонит. А вот и схимонахи, на фотографии. Это купить необходимо: это уж — ”валаамское”, туземное. Десять их, в схимах-колпаках, с крестами, костями, черепами. Стоят рядком, потупясь, смиренные. Должно быть — непривычно было. Но — надо было. Во главе — игумен. Надо было: требовал народ, ”из святостей”, под образа, украсить ”святой угол”. Это — свет Валаама, его слава. Какие лики! Святые старцы, из древности, — отцы. Самый высокий — схимонах Иоанн, молчальник, четырнадцать лет молчал. А вот, с краю, схимонах Сергий, смиреннейший. Долгие годы мучительно страдал в болезнях и, несмотря на боли, ни единой службы не опустил. Мне про него рассказывали на Валааме. Сильный духом был смиренный Сергий. Болезнь ”заживо его съедала”. Какая — неизвестно. Болел он долго, таял. Может быть, и рак. Однажды, за долгой службой, не смог и он преодолеть ужасной боли. Подошел — подполз к своему старцу-духовнику, в слезах, — может быть, в слезах стыда за немощность, — и стал просить: ”отпусти, отче, в келью... помираю... благослови отойти...” Но строг был старец. Мотнул головой, сказал: ”а кто канон будет стоять за тебя! правило кто слушать будет?” — ”Невмоготу, отче, силы нет стоять...” — ”Не можешь стоять — сиди”. — ”Ох, не могу уж и сидеть, отче...” — ”Не можешь сидеть — лежи. Лучше во храме Божием отойти, на молитве стоя”. И не отпустил. И выстоял смиренный Сергий. Рассказывал мне о его кончине инок Серафим: — При храме нес я послушание. Помню, кончилась обедня. Подходит ко мне схимонах Сергий — чуть шепчет, как дуновение от ветерка: ”прощай, отец Серафим... прощай...” А сам так-то светло плачет, обильными слезами. А я раньше еще приметил, как он во всю святую литургию плакал... так-то плакал! И вопрошаю его: ”чего ты, отче Сергие, так плачешь?” А он мне, как бы дуновением, чу-уть слыхать, во сне уж будто: ”ах, отче Серафиме... кабы всегда так пели, как нонче... век бы не ушел... как ангельские гласы... и уж так мне хорошо-сладостно, оттого и плачу... будто я был на небесах...” И вся мантия у него заплакана... вся мокрая-мокрая, от слез. — ”И причастился я Св. Христовых Тайн... и так-то теперь легко мне... и боли мои не мучают, уснули...” Полобызались мы в плечико. А как стали звонить к вечерне, он и преставился. А это уж дух его тленное попрал, боль и уснула... заранее одухотворился. Вот был смиренный..! Нам понравился образ угодника: светлый проникновенный лик. Спрашиваю угрюмого монаха: чья работа. — Отца Алипия. Иконописной ведает. Алипия... Я вспомнил. Говорили мне про него. — Когда-то в высокой академии учился, медали золотые получал за свои картинки... ”мир” писал. Теперь не пишет ”мира”: иконы только. Когда-то не совладал с бореньем, оставил Валаам. — Духа не смог смирить... Перестал спать, мутился. И вернулся — покорился Валааму. Не стал уходить в леса, на острова, писать в безмолвии природу Божью. Принял постриг. Пишет святые лики только. Я возмущался таким порабощением: вытравил из него Валаам живую душу! Мне говорили: — Нет, не так все это. Наш Валаам освободил ему живую душу, а не поработил. Святые лики ниже, что ли, по-вашему, земной красы, которая прахом распадается? Святой лик есть отображение Господня Света. Ну-ка, напишите кистью Господень Свет..? Тут уж не живописное искусство, а благодать Господня. Вот наш о. Алипий теперь и прозирает духом, ищет в ликах Господень Свет... подвиг высокий принял. Никакое не порабощение, а воодушевление. Нетленное пишет, небесно-вечную красоту. Теперь я знаю: высокое искусство в вечном. Шмелёв И. Старый Валаам 12 гранита |
|
|
|
|
