ΛΛΛ     >>>   

Салтыков-Щедрин М. Господа Головлевы

читать I << ( скачать ) >>

читать II << ( скачать ) >>

читать III << ( скачать ) >>

Салтыков-Щедрин М. Дикий помещик - Электронная школьная Библиотека русской классики

Салтыков-Щедрин М. Дикий помещик

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик, жил и на
свет глядючи радовался. Всего у него было довольно: и крестьян, и хлеба, и
скота, и земли, и садов. И был тот помещик глупый, читал газету "Весть"
[политическая и литературная газета (1863-1870), орган
реакционно-дворянской оппозиции 60-х годов] и тело имел мягкое, белое и
рассыпчатое.
Только и взмолился однажды богу этот помещик:
- Господи! всем я от тебя доволен, всем награжден! Одно только сердцу
моему непереносно: очень уж много развелось в нашем царстве мужика!
Но бог знал, что помещик тот глупый, и прошению его не внял.
Видит помещик, что мужика с каждым днем не убывает, а все прибывает, -
видит и опасается: "А ну, как он у меня все добро приест?"
Заглянет помещик в газету "Весть", как в сем случае поступать должно, и
прочитает: "Старайся!"
- Одно только слово написано, - молвит глупый помещик, - а золотое это
слово!
И начал он стараться, и не то чтоб как-нибудь, а все по правилу. Курица
ли крестьянская в господские овсы забредет - сейчас ее, по правилу, в суп;
дровец ли крестьянин нарубить по секрету в господском лесу соберется -
сейчас эти самые дрова на господский двор, а с порубщика, по правилу,
штраф.
- Больше я нынче этими штрафами на них действую! - говорит помещик
соседям своим, - потому что для них это понятнее.
Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой.
Сократил он их так, что некуда носа высунуть: куда ни глянут - все нельзя,
да не позволено, да не ваше! Скотинка на водопой выйдет - помещик кричит:
"Моя вода!", курица за околицу выбредет - помещик кричит: "Моя земля!" И
земля, и вода, и воздух - все его стало! Лучины не стало мужику в светец
зажечь, прута не стало, чем избу вымести. Вот и взмолились крестьяне всем
миром к господу богу:
- Господи! легче нам пропасть и с детьми с малыми, нежели всю жизнь так
маяться!
Услышал милостивый бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на
всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик - никто
того не заметил, а только видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь
и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки.
Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех
его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает:
"Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!"
И начал он жить да поживать и стал думать, чем бы ему свою душу
утешить.
"Заведу, думает, театр у себя! напишу к актеру Садовскому: приезжай,
мол, любезный друг! и актерок с собой привози!"
Послушался его актер Садовский: сам приехал и актерок привез. Только
видит, что в доме у помещика пусто и ставить театр и занавес поднимать
некому.
- Куда же ты крестьян своих девал? - спрашивает Садовский у помещика.
- А вот бог, по молитве моей, все мои владения от мужика очистил!
- Однако, брат, глупый ты помещик! кто же тебе, глупому, умываться
подает?
- Да я уж и то сколько дней немытый хожу!
- Стало быть, шампиньоны на лице ростить собрался? - сказал Садовский,
и с этим словом и сам уехал, и актерок увез.
Вспомнил помещик, что есть у него поблизости четыре генерала знакомых;
думает: "Что это я все гранпасьянс да гранпасьянс раскладываю! Попробую-ко
я с генералами впятером пульку-другую сыграть!"
Сказано - сделано: написал приглашения, назначил день и отправил письма
по адресу. Генералы были хоть и настоящие, но голодные, а потому очень
скоро приехали. Приехали - и не могут надивиться, отчего такой у помещика
чистый воздух стал.
- А оттого это, - хвастается помещик, - что бог, по молитве моей, все
владения мои от мужика очистил!
- Ах, как это хорошо! - хвалят помещика генералы, - стало быть, теперь
у вас этого холопьего запаху нисколько не будет?
- Нисколько, - отвечает помещик.
Сыграли пульку, сыграли другую; чувствуют генералы, что пришел их час
водку пить, приходят в беспокойство, озираются.
- Должно быть, вам, господа генералы, закусить захотелось? - спрашивает
помещик.
- Не худо бы, господин помещик!
Встал он из-за стола, подошел к шкапу и вынимает оттуда по леденцу да
по печатному прянику на каждого человека.
- Что ж это такое? - спрашивают генералы, вытаращив на него глаза.
- А вот, закусите, чем бог послал!
- Да нам бы говядинки! говядинки бы нам!
- Ну, говядинки у меня про вас нет, господа генералы, потому что с тех
пор, как меня бог от мужика избавил, и печка на кухне стоит нетоплена!
Рассердились на него генералы, так что даже зубы у них застучали.
- Да ведь жрешь же ты что-нибудь сам-то? - накинулись они на него.
- Сырьем кой-каким питаюсь, да вот пряники еще покуда есть...
- Однако, брат, глупый же ты помещик! - сказали генералы и, не докончив
пульки, разбрелись по домам.
Видит помещик, что его уж в другой раз дураком чествуют, и хотел было
уж задуматься, но так как в это время на глаза попалась колода карт, то
махнул на все рукою и начал раскладывать гранпасьянс.
- Посмотрим, - говорит, - господа либералы, кто кого одолеет! Докажу я
вам, что может сделать истинная твердость души!
Раскладывает он "дамский каприз" и думает: "Ежели сряду три раза
выйдет, стало быть, надо не взирать". И как назло, сколько раз ни разложит
- все у него выходит, все выходит! Не осталось в нем даже сомнения
никакого.
- Уж если, - говорит, - сама фортуна указывает, стало быть, надо
оставаться твердым до конца. А теперь, покуда, довольно гранпасьянс
раскладывать, пойду, позаймусь!
И вот ходит он, ходит по комнатам, потом сядет и посидит. И все думает.
Думает, какие он машины из Англии выпишет, чтоб все паром да паром, а
холопского духу чтоб нисколько не было. Думает, какой он плодовый сад
разведет: "Вот тут будут груши, сливы; вот тут - персики, тут - грецкий
орех!" Посмотрит в окошко - ан там все, как он задумал, все точно так уж и
есть! Ломятся, по щучьему велению, под грузом плодов деревья грушевые,
персиковые, абрикосовые, а он только знай фрукты машинами собирает да в
рот кладет! Думает, каких он коров разведет, что ни кожи, ни мяса, а все
одно молоко, все молоко! Думает, какой он клубники насадит, все двойной да
тройной, по пяти ягод на фунт, и сколько он этой клубники в Москве
продаст. Наконец устанет думать, пойдет к зеркалу посмотреться - ан там уж
пыли на вершок насело...
- Сенька! - крикнет он вдруг, забывшись, но потом спохватится и скажет,
- ну, пускай себе до поры, до времени так постоит! а уж докажу же я этим
либералам, что может сделать твердость души!
Промаячит таким манером, покуда стемнеет, - и спать!
А во сне сны еще веселее, нежели наяву, снятся. Снится ему, что сам
губернатор о такой его помещичьей непреклонности узнал и спрашивает у
исправника: "Какой такой твердый курицын сын у вас в уезде завелся?" Потом
снится, что его за эту самую непреклонность министром сделали, и ходит он
в лентах, и пишет циркуляры: "Быть твердым и не взирать!" Потом снится,
что он ходит по берегам Евфрата и Тигра... [то есть, согласно библейским
сказаниям, в раю]
- Ева, мой друг! - говорит он.
Но вот и сны все пересмотрел: надо вставать.
- Сенька! - опять кричит он, забывшись, но вдруг вспомнит... и поникнет
головою.
- Чем бы, однако, заняться? - спрашивает он себя, - хоть бы лешего
какого-нибудь нелегкая принесла!
И вот по этому его слову вдруг приезжает сам капитан-исправник.
Обрадовался ему глупый помещик несказанно; побежал в шкап, вынул два
печатных пряника и думает: "Ну, этот, кажется, останется доволен!"
- Скажите, пожалуйста, господин помещик, каким это чудом все ваши
временнообязанные [согласно Положениям 19 февраля, освобожденные от
крепостной зависимости крестьяне были обязаны временно, до заключения с
помещиком соглашения о выкупе земли, работать на него] вдруг исчезли? -
спрашивает исправник.
- А вот так и так, бог, по молитве моей, все владения мои от мужика
совершенно очистил!
- Так-с; а не известно ли вам, господин помещик, кто подати за них
платить будет?
- Подати?.. это они! это они сами! это их священнейший долг и
обязанность!
- Так-с; а каким манером эту подать с них взыскать можно, коли они, по
вашей молитве, по лицу земли рассеяны?
- Уж это... не знаю... я, с своей стороны, платить не согласен!
- А известно ли вам, господин помещик, что казначейство без податей и
повинностей, а тем паче без винной и соляной регалий [государственная
монополия на продажу, королевское право на получение доходов],
существовать не может?
- Я что ж... я готов! рюмку водки... я заплачу!
- Да вы знаете ли, что, по милости вашей, у нас на базаре ни куска
мяса, ни фунта хлеба купить нельзя? знаете ли вы, чем это пахнет?
- Помилуйте! я, с своей стороны, готов пожертвовать! вот целых два
пряника!
- Глупый же вы, господин помещик! - молвил исправник, повернулся и
уехал, не взглянув даже на печатные пряники.
Задумался на этот раз помещик не на шутку. Вот уж третий человек его
дураком чествует, третий человек посмотрит-посмотрит на него, плюнет и
отойдет. Неужто он в самом деле дурак? неужто та непреклонность, которую
он так лелеял в душе своей, в переводе на обыкновенный язык означает
только глупость и безумие? и неужто, вследствие одной его непреклонности,
остановились и подати, и регалии, и не стало возможности достать на базаре
ни фунта муки, ни куска мяса?
И как был он помещик глупый, то сначала даже фыркнул от удовольствия
при мысли, какую он штуку сыграл, но потом вспомнил слова исправника: "А
знаете ли, чем это пахнет?" - и струсил не на шутку.
Стал он, по обыкновению, ходить взад да вперед по комнатам и все
думает: "Чем же это пахнет? уж не пахнет ли водворением каким? например,
Чебоксарами? или, быть может, Варнавиным?"
- Хоть бы в Чебоксары, что ли! по крайней мере, убедился бы мир, что
значит твердость души! - говорит помещик, а сам по секрету от себя уж
думает: "В Чебоксарах-то, я, может быть, мужика бы моего милого увидал!"
Походит помещик, и посидит, и опять походит. К чему ни подойдет, все,
кажется, так и говорит: "А глупый ты, господин помещик!" Видит он, бежит
чрез комнату мышонок и крадется к картам, которыми он гранпасьянс делал и
достаточно уже замаслил, чтоб возбудить ими мышиный аппетит.
- Кшш... - бросился он на мышонка.
Но мышонок был умный и понимал, что помещик без Сеньки никакого вреда
ему сделать не может. Он только хвостом вильнул в ответ на грозное
восклицание помещика и чрез мгновение уже выглядывал на него из-под
дивана, как будто говоря: "Погоди, глупый помещик! то ли еще будет! я не
только карты, а и халат твой съем, как ты его позамаслишь как следует!"
Много ли, мало ли времени прошло, только видит помещик, что в саду у
него дорожки репейником поросли, в кустах змеи да гады всякие кишмя кишат,
а в парке звери дикие воют. Однажды к самой усадьбе подошел медведь, сел
на корточках, поглядывает в окошки на помещика и облизывается.
- Сенька! - вскрикнул помещик, но вдруг спохватился... и заплакал.
Однако твердость души все еще не покидала его. Несколько раз он
ослабевал, но как только почувствует, что сердце у него начнет
растворяться, сейчас бросится к газете "Весть" и в одну минуту ожесточится
опять.
- Нет, лучше совсем одичаю, лучше пусть буду с дикими зверьми по лесам
скитаться, но да не скажет никто, что российский дворянин, князь
Урус-Кучум-Кильдибаев, от принципов отступил!
И вот он одичал. Хоть в это время наступила уже осень и морозцы стояли
порядочные, но он не чувствовал даже холода. Весь он, с головы до ног,
оброс волосами, словно древний Исав, а ногти у него сделались, как
железные. Сморкаться уж он давно перестал, ходил же все больше на
четвереньках и даже удивлялся, как он прежде не замечал, что такой способ
прогулки есть самый приличный и самый удобный. Утратил даже способность
произносить членораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный
победный клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем. Но хвоста еще
не приобрел.
Выйдет он в свой парк, в котором он когда-то нежил свое тело рыхлое,
белое, рассыпчатое, как кошка, в один миг, взлезет на самую вершину дерева
и стережет оттуда. Прибежит, это, заяц, встанет на задние лапки и
прислушивается, нет ли откуда опасности, - а он уж тут как тут. Словно
стрела соскочит с дерева, вцепится в свою добычу, разорвет ее ногтями, да
так со всеми внутренностями, даже со шкурой, и съест.
И сделался он силен ужасно, до того силен, что даже счел себя вправе
войти в дружеские сношения с тем самым медведем, который некогда
посматривал на него в окошко.
- Хочешь, Михаиле Иваныч, походы вместе на зайцев будем делать? -
сказал он медведю.
- Хотеть - отчего не хотеть! - отвечал медведь, - только, брат, ты
напрасно мужика этого уничтожил!
- А почему так?
- А потому, что мужика этого есть не в пример способнее было, нежели
вашего брата дворянина. И потому скажу тебе прямо: глупый ты помещик, хоть
мне и друг!
Между тем капитан-исправник хоть и покровительствовал помещикам, но в
виду такого факта, как исчезновение с лица земли мужика, смолчать не
посмел. Встревожилось его донесением и губернское начальство, пишет к
нему: "А как вы думаете, кто теперь подати будет вносить? кто будет вино
по кабакам пить? кто будет невинными занятиями заниматься?" Отвечает
капитан-исправник: казначейство-де теперь упразднить следует, а
невинные-де занятия и сами собой упразднились, вместо же них
распространились в уезде грабежи, разбой и убийства. На днях-де и его,
исправника, какой-то медведь не медведь, человек не человек едва не
задрал, в каковом человеко-медведе и подозревает он того самого глупого
помещика, который всей смуте зачинщик.
Обеспокоились начальники и собрали совет. Решили: мужика изловить и
водворить, а глупому помещику, который всей смуте зачинщик,
наиделикатнейше внушить, дабы он фанфаронства свои прекратил и поступлению
в казначейство податей препятствия не чинил.
Как нарочно, в это время чрез губернский город летел отроившийся рой
мужиков и осыпал всю базарную площадь. Сейчас эту благодать обрали,
посадили в плетушку и послали в уезд.
И вдруг опять запахло в том уезде мякиной и овчинами; но в то же время
на базаре появились и мука, и мясо, и живность всякая, а податей в один
день поступило столько, что казначей, увидав такую груду денег, только
всплеснул руками от удивления и вскрикнул:
- И откуда вы, шельмы, берете!!
"Что же сделалось, однако, с помещиком?" - спросят меня читатели. На
это я могу сказать, что хотя и с большим трудом, но и его изловили.
Изловивши, сейчас же высморкали, вымыли и обстригли ногти. Затем
капитан-исправник сделал ему надлежащее внушение, отобрал газету "Весть"
и, поручив его надзору Сеньки, уехал.
Он жив и доныне. Раскладывает гранпасьянс, тоскует по прежней своей
жизни в лесах, умывается лишь по принуждению и по временам мычит.

1869

Однажды бурмистр из дальней вотчины, антон васильев, окончив барыне
Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков
с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в
людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было
еще какое-то слово и дело, о котором он и решался и не решался доложить.
Арина Петровна, которая насквозь понимала не только малейшие
телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей, немедленно
обеспокоилась.
- Что еще? - спросила она, смотря на бурмистра в упор.
- Все-с, - попробовал было отвернуть Антон Васильев.
- Не ври! еще есть! по глазам вижу!
Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с
ноги на ногу.
- Сказывай, какое еще дело за тобой есть? - решительным голосом
прикрикнула на него Арина Петровна, - говори! не виляй хвостом... сума
переметная!
Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее
административный и домашний персонал. Антона Васильева она прозвала
""переметной сумой"" не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен
в предательстве, а за то, что был слаб на язык. Имение, в котором он
управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было
большое число трактиров. Антон Васильев любил попить чайку в трактире,
похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства
незаметным образом провирался. А так как у Арины Петровны постоянно были в
ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость

доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде,
нежели они могли быть приведены в исполнение.
- Есть, действительно... - пробормотал наконец Антон Васильев.
- Что? что такое? - взволновалась Арина Петровна.
Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством,
она в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и
противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и
вскочила с кресла.
- Степан Владимирыч дом-то в Москве продали... - доложил бурмистр с
расстановкой.
- Ну?
- Продали-с.
- Почему? как? не мни! сказывай!
- За долги... так нужно полагать! Известно, за хорошие дела продавать
не станут.
- Стало быть, полиция продала? суд?
- Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то
пошел.
Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно.
В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание. Если б ей
сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики
взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право
рушилось, - и тут она не была бы до такой степени поражена. Губы ее
шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели. Она не
приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с
разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на
мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в
другое время этот поступок вызвал бы целое следствие). Наконец она, однако,
опамятовалась и произнесла:
- Какова потеха!
После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.
- Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? -
переспросила она.
- Так точно.
- Это - родительское-то благословение! Хорош... мерзавец!

Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей
необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому
ч о мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях. С одной
стороны, думалось: "Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала!
чай, опись была, оценка, вызовы к торгам? Продала за восемь тысяч, тогда как
она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать
тысяч, как одну копейку, выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за
восемь-то тысяч с аукциона приобрести!" С другой стороны, приходило на мысль
и то: "Полиция за восемь тысяч продала! Это - родительское-то благословение!
Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!"
- От кого слышал? - спросила наконец она, окончательно остановившись на
мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за
дешевую цену утрачена для нее навсегда.
- Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.
- А почему он вовремя меня не предупредил?
- Поопасился, стало быть.
- Поопасился! вот я ему покажу: "поопасился"! Вызвать его из Москвы, и
как явится - сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! "Поопасился"!
Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало. Не раз
случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные
приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что давке и ему
сделалось не совсем ловко. Прозвище "сума переменная" невольно ему при этом
вспомнилось. Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не
могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда. Сверх того,
это был его приятель душевный и кум - и вдруг его в солдаты, ради того
только, что он, Антон Васильев, как сума переметная, не сумел язык за зубами
попридержать!
- Простите... Ивана-то Михайлыча! - заступился было он.
- Ступай... - потатчик. - прикрикнула на него Арина Петровна, но таким
голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана
Михайлова.
Но прежде, нежели продолжать мой рассказ, я попрошу читателя поближе
познакомиться с Ариной Петровной Головлевой и семейным ее положением.

* * *

Арина Петровна - женщина лет шестидесяти, но еще бодрая и привыкшая
жить на всей своей воле. Держит она себя грозно: единолично и бесконтрольно
управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти
скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от
детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом
поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет? Вообще имеет
характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему, впрочем,
немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного
человека. со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие.
Муж у нее - человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно
говорит об себе, что она - ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в
Петербурге, частью - пошли в отца и, в качестве "постылых", не допускаются
ни до каких семейных дел. При этих условиях Арина Петровна рано
почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной
жизни совсем отвыкла, хотя слово "семья" не сходит с ее языка и, по
наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы
об устройстве семейных дел.
Глава семейства, Владимир Михайлыч Головлев, еще смолоду был известен
своим безалаберным и озорным характером, и для Арины Петровны, всегда
отличавшейся серьезностью и деловитостью, никогда ничего симпатичного не
представлял. Он вел жизнь праздную и бездельную, чаще всего запирался у себя
в кабинете, подражал пению скворцов, петухов и т. д. и занимался сочинением
так называемых "вольных стихов". В минуты откровенных излияний он хвастался
тем, что был другом Баркова и что последний будто 6ы даже благословил его на
одре смерти. Арина Петровна сразу не залюбила стихов своего мужа, называла
их паскудством и паясничаньем, а так как Владимир Михайлыч собственно для
того и женился, чтобы иметь всегда под рукой слушателя для своих стихов, то
понятно, что размолвки не заставили долго ждать себя. Постепенно разрастаясь
и ожесточаясь, размолвки эти кончились, со стороны жены, полным и
презрительным равнодушием к мужу-шуту, со стороны мужа - искреннею
ненавистью к жене, ненавистью, в которую, однако ж, входила значительная
доля трусости. Муж называл жену "ведьмою" и "чертом", жена называла мужа -
"ветряною мельницей" и "бесструнной балалайкой". Находясь в таких
отношениях, они

пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и
никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь
заключала в себе что-либо противоестественное. С течением времени
озорливость Владимира Михайлыча не только не уменьшилась, но давке приобрела
еще более злостный характер. Независимо от стихотворных упражнений в
барковском духе, он начал попивать и охотно подкарауливал в коридоре
горничных девок. Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию
своего мужа брезгливо и даже с волнением (в котором, однако ж, больше играла
роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула рукой и
наблюдала только за тем, чтоб девки-поганки не носили барину ерофеича. С тех
пор, сказавши себе раз навсегда, что муж ей не товарищ, она все внимание
свое устремила исключительно на один предмет: на округление головлевского
имения, и действительно, в течение сорокалетней супружеской жизни, успела
удесятерить свое состояние. С изумительным терпением и зоркостью
подкарауливала она дальние и ближние деревни, разузнавала по секрету об
отношениях их владельцев к опекунскому совету и всегда, как снег на голову,
являлась на аукционах. В круговороте этой фанатической погони за
благоприобретением Владимир Михайлыч все дальше и дальше уходил на задний
план, а наконец и совсем одичал. В минуту, когда начинается этот рассказ,
это был уже дряхлый старик, который почти не оставлял постели, а ежели
изредка и выходил из спальной, то единственно для того, чтоб просунуть
голову в полурастворенную дверь жениной комнаты, крикнуть: "Черт!" - и опять
скрыться.
Немного более счастлива была Арина Петровна и в детях. У нее была
слишком независимая, так сказать, холостая натура, чтобы она могла видеть в
детях что-нибудь, кроме лишней обузы. Она только тогда дышала свободно,
когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями, когда
никто не мешал ее деловым разговорам с бурмистрами, старостами, ключницами и
т. д. В ее глазах дети были одною из тех фаталистических жизненных
обстановок, против совокупности которых она не считала себя вправе
протестовать, но которые тем не менее не затрогивали ни одной струны ее
внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям
жизнестроительства. Детей было четверо: три сына и дочь. О старшем ныне и об
дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее
равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно
побаивалась.

Степан Владимирыч, старший сын, об котором преимущественно идет речь в
настоящем рассказе, слыл в семействе под именем Степки-балбеса и
Степки-озорника. Он очень рано попал в число "постылых" и с детских лет
играл в доме роль не то парии, не то шута. К несчастию, это был даровитый
малый, слишком охотно и быстро воспринимавший впечатления, которые
вырабатывала окружающая среда. От отца он перенял неистощимую проказливость,
от матери - способность быстро угадывать слабые стороны людей. Благодаря
первому качеству, он скоро сделался любимцем отца, что еще больше усилило
нелюбовь к нему матери. Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству,
отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова,
читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности
доставалось "ведьме", то есть Арине Петровне. Но "ведьма" словно чутьем
угадывала их занятия; неслышно подъезжала она к крыльцу, подходила на
цыпочках к кабинетной двери и подслушивала веселые речи. Затем следовало
немедленное и жестокое избиение Степки-балбеса. Но Степка не унимался; он
был нечувствителен ни к побоям, ни к увещаниям и через полчаса опять
принимался куролесить. То косынку у девки Анютки изрежет в куски, то сонной
Васютке мух в рот напустит, то заберется на кухню и стянет там пирог (Арина
Петровна, из экономии, держала детей впроголодь), который, впрочем, тут же
разделит с братьями.
- Убить тебя надо! - постоянно твердила ему Арина Петровна, - убью - и
не отвечу! И царь меня не накажет за это!
Такое постоянное принижение, встречая почву мягкую, легко забывающую,
не прошло даром. Оно имело в результате не озлобление, не протест, а
образовало характер рабский, повадливый до буффонства, не знающий чувства
меры и лишенный всякой предусмотрительности. Такие личности охотно поддаются
всякому влиянию и могут сделаться чем угодно: пропойцами, попрошайками,
шутами и даже преступниками.
Двадцати лет, Степан Головлев кончил курс в одной из московских
гимназий и поступил в университет. Но студенчество его было горькое.
Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не
пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к
труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся
преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно
страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с
самим собой. Поэтому он остановился на легкой роли приживальщика и
pique-assiette'а

 ΛΛΛ     >>>   

Сказал он наконец сказала разговор
СалтыковЩедрин М. Господа Головлевы школьная 9 петровна
Маменька
Дикий помещик в некотором царстве
Наконец он отыскал глазами поставленный близ дороги межевой столб
Школьная СалтыковЩедрин М. Е. Чижиково горе