<<<     ΛΛΛ     >>>   

VI

Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает утром часов в восемь,
одевается и пьет чай. Потом садится у себя в кабинете читать или идет в
больницу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчике сидят амбулаторные
больные, ожидающие приемки. Мимо них, стуча саногами по кирпичному полу,
бегают мужики и сиделки проходят тощие больные в халатах, проносят мертвецов
и посуду с нечистотами, плачут дети, дует сквозной ветер, Андрей Ефимыч
знает, что для лихорадящих, чахоточных и вообще впечатлительных больных
такая обстановка мучительна, но что поделаешь? В приемной встречает его
фельдшер Сергей Сергеич, маленький, толстый человек с бритым, чисто вымытым,
пухлым лицом, с мягкими плавными манерами и в новом просторном костюме,
похожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В городе он имеет громадную
практику, носит белый галстук и считает себя более сведущим, чем доктор,
который совсем не имеет практики. В углу, в приемной, стоит большой образ в
киоте, с тяжелою лампадой, возле - ставник в белом чехле; на стенах висят
портреты архиереев, вид Святогорского монастыря и венки из сухих васильков.
Сергей Сергеич религиозен и любит благолепие. Образ поставлен его
иждивением; по воскресеньям в приемной кто-нибудь из больных, по его
приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич обходит
все палаты с кадильницей и кадит в них ладаном. Больных много, а времени
мало, и потому дело ограничивается одним только коротким опросом и выдачей
какого-нибудь лекарства, вроде летучей мази или касторки. Андрей Ефимыч
сидит, подперев щеку кулаком, задумавшись, и машинально задает вопросы.
Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.
- Болеем и нужду терпим оттого, - говорит он, - что господу
милосердному плохо молимся. Да!
Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций; он давно уже
отвык от них, и вид крови его неприятно волнует. Когда ему приходится
раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть в горло, а ребенок кричит и
защищается ручонками, то от шума в ушах у него кружится голова и выступают
слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба
поскорее унесла ребенка.
На приемке скоро ему прискучают робость больных и их бестолковость,
близость благолепного Сергея Сергеича, портреты на стенах и свои собственные
вопросы, которые он задает неизменно уже более двадцати лет. И он уходит,
приняв пять-шесть больных. Остальных без него принимает фельдшер.
С приятною мыслью, что, слава богу, частной практики у него давно уже
нет и что ему никто не помешает, Андрей Ефимыч, придя домой, немедленно
садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много и всегда
с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку книг, и
из шести комнат его квартиры три завалены книгами и старыми журналами.
больше всего он любит сочинения по истории и философии; по медицине же
выписывает одного только "Врача", которого всегда начинает читать с конца.
Чтение всякий раз продолжается без перерыва по нескольку часов и его не
утомляет. Читает он не так быстро и порывисто, как когда-то читал Иван
Дмитрич, а медленно, с проникновением, часто останавливаясь на местах,
которые ему нравятся или непонятны. Около книги всегда стоит графинчик с
водкой и лежит соленый огурец или моченое яблоко прямо на сукне, без
тарелки. Через каждые полчаса он, не отрывая глаз от книги, наливает себе
рюмку водки и выливает, потом, не глядя, нащупывает огурец и откусывает
кусочек.
В три часа он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и говорит:
- Дарьюшка, как бы мне пообедать...
После обеда, довольно плохого и неопрятного, Андрей Ефимыч ходит по
своим комнатам, скрестив на груди руки, и думает. Бьет четыре часа, потом
пять, а он все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухонная дверь, и
показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.
- Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить, - спрашивает она озабоченно.
- Нет, еще не время... - отвечает он. - Я погожу... погожу...
К вечеру обыкновенно приходит почтмейстер, Михаил Аверьяныч,
единственный во всем городе человек, общество которого для Андрея Ефимыча не
тягостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень богатым помещиком и служил в
кавалерии, но разорился и из нужды поступил под старость в почтовое
ведомство. У него бодрый, здоровый вид, роскошные седые бакены,
благовоспитанные манеры и громкий приятный голос. Он добр и чувствителен, но
вспыльчив. Когда на почте кто-нибудь из посетителей протестует, не
соглашается или просто начинает рассуждать, то Михаил Аверьяныч багровеет,
трясется всем телом и кричит громовым голосом: "Замолчать!", так что за
почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения, в котором
страшно бывать. Михаил Аверьяныч уважает и любит Андрея Ефимыча за
образованность и благородство души, к прочим же обывателям относится
свысока, как к своим подчиненным.
- А вот и я! - говорит он, входя к Андрею Ефимычу. - Здравствуйте, мой
дорогой! Небось я уже надоен вам, а?
- Напротив, очень рад, - отвечает ему доктор, - и всегда рад вам.
Приятели садятся в кабинете на диван и некоторое время молча курят.
- Дарьюшка, как бы нам пива! - говорит Андрей Ефимыч.
Первую бутылку выпивают тоже молча: доктор - задумавшись, а Михаил
Аверьяныч - с веселым, оживленным видом, как человек, который имеет
рассказать что-то очень интересное. Разговор всегда начинает доктор.
- Как жаль, - говорит он медленно и тихо, покачивая головой и не глядя
в глаза собеседнику (он никогда не смотрит в глаза), - как глубоко жаль,
уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые
бы умели и любили вести умную и интересную беседу. Это громадное для нас
лишение. Даже интеллигенция не возвышается над пошлостью; уровень ее
развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего сословия.
- Совершенно верно. Согласен.
- Вы сами изволите знать, - продолжает доктор тихо и с расстановкой, -
что на этом свете все незначительно и неинтересно, кроме высших духовных
проявлений человеческого ума. Ум проводит резкую грань между животным и
человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени даже
заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит
единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим
около себя ума, - значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги,
но это совсем не то, что живая беседа и общение. Если позволите сделать &е
совсем удачное сравнение, то книги - это ноты, а беседа - пение.
- Совершенно верно.
Наступает молчание. Из кухни выходит Дарьюшка и с выражением тупой
скорби, подперев кулачком лицо, останавливается в дверях, чтобы послушать.
- Эх! - вздыхает Михаил Аверьяныч. - Захотели от нынешних ума!
И он рассказывает, как жилось прежде здорово, весело и интересно, какая
была в России умная интеллигенция и как высоко она ставила понятия о чести и
дружбе. Давали деньги взаймы без векселя, и считалось позором не протянуть
руку помощи нуждающемуся товарищу. А какие были походы, приключения, стычки,
какие товарищи, какие женщины! А Кавказ - какой удивительный край! А жена
одного батальонного командира, странная женщина, надевала офицерское платье
и уезжала по вечерам в горы одна, без проводника. Говорят, что в аулах у нее
был роман с каким-то князьком.
- Царица небесная, матушка... - вздыхает Дарьюшка.
- А как пили! Как ели! А какие были отчаянные либералы!
Андрей Ефимыч слушает и не слышит; он о чем-то думает и прихлебывает
пиво.
- Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, - говорит он неожиданно,
перебивая Михаила Аверьяныча. - Мой отец дал мне прекрасное образование, но
под влиянием идей шестидесятых годов заставил меня сделаться врачом. Мне
кажется, что если б я тогда не послушался его, то теперь я находился бы в
самом центре умственного движения. Вероятно, был бы членом какого-нибудь
факультета. Конечно, ум тоже не вечен и преходящ, но вы уже знаете, почему я
питаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек
достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно
чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против
его води вызнан он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем?
Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же
говорят нелепости; он стучится - ему не отворяют; к нему приходит смерть -
тоже против его воли. И вот, как в тюрьме люди, связанные общим несчастном,
чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь
ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и
проводят время в обмене гордых, свободные идей. В этом смысле ум есть
наслаждение незаменимее.
- Совершенно верно.
Не глядя собеседнику в глаза, тихо и с паузами. Андрей Ефимыч
продолжает говорить об умных людях и беседах с ними, а Михаил Аверьяныч
внимательно слушает его и соглашается: "Совершенно верно".
- А вы не верите в бессмертие души? - вдруг спрашивает почтмейстер.
- Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и но имею основания верить.
- Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у меня такое чувство,
как будто я никогда не умру. Ой, думаю себе, старый хрен, умирать пора! А в
душе какой-то голосочек: не верь, не умрешь!..
В начале десятого часа Михаил Аверьяныч уходит. Надевая в передней
шубу, он говорит со вздохом:
- Однако в какую глушь занесла нас судьба! Досаднее всего, что здесь и
умирать придется. Эх!..

VII

Проводив приятеля, Андрей Ефимыч садится за стол и опять начинает
читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком, и время,
кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется,
что ничего не существует, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком.
Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаряется улыбкой умиления и
восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен?
- думает он. - Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь,
самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов
охладеть вместе с земной корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели
носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом носиться,
совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским
умом, и потом, словцо в насмешку, превращать его в глину.
Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом
бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже
человеческой глупости,. так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в
процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед
смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со
временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть свое бессмертие в обмене
веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после
того, как разбилась и стала негодной дорогая скрипка.
Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается на спинку кресла и
закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием хороших
мыслей, вычитанных из книги, он бросает взгляд на свое прошедшее и на
настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же,
что в прошлом. Он знает что в то время, когда его мысли носятся имеете с
охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой, в большом
корпусе томятся люди в болезнях и физической нечистоте; быть может,
кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или
стонет от туго положенной повязки; быть может, больные играют в карты с
сиделками и пьют водку. В отчетном году было обмануто двенадцать тысяч
человек; все больничное дело, как и двадцать лет назад, построено на
воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовство, на грубом шарлатанстве, и больница
по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное и в высшей
степени вредное для здоровья жителей. Он знает, что в палате N 6 за
решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по городу
и собирает милостыню.
С другой же стороны, ему отлично известно, что за последние двадцать
пять лет с медициной произошла сказочная перемена. Когда он учился в
университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет участь алхимия и
метафизики, теперь же, когда он читает по ночам, медицина трогает его и
возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле, какой неожиданный
блеск, какая революция! Благодаря антисептике делают операции, какие великий
Пирогов считал невозможными даже in spe {в будущем (лат.).}, Обыкновенные
земские врачи решаются производить резекцию коленного сустава, на сто
чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким
пустяком, что о ней даже не пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория
наследственности, гипнотизм, открытия Пастера и Коха, гигиена со
статистикою, а наша русская земская медицина? Психиатрия с ее теперешнею
классификацией болезней, методами распознавания и лечения - это в сравнении
с тем, что было, целый Эльборус. Теперь помешанным не льют на голову
холодную воду и не надевают на них горячечных рубах; их содержат
по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них спектакли и
балы. Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая
мерзость, как палата N б, возможна разве только в двухстах верстах от
железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные -
полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без
всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другом же
месте публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую
Бастилию.
"Но что же? - спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. - Что же
из этого? И антисептика, и Кох, и на стер, а сущность дела нисколько не
изменилась. Болезненность и смертность все те же. Сумасшедшим устраивают
балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит, все вздор и
суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности,
нет никакой".
Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему быть равнодушным.
Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет
под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:
"Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю;
я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого
социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье...
Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет
позже, я был бы другим".
Когда бьет три часа, он тушит лампу и уходит в спальню. Спать ему не
хочется.

VIII

Года два тому назад земство расщедрилось и постановило выдавать триста
рублей ежегодно в качестве пособия на усиление медицинского персонала в
городской больнице впредь до открытия земской больницы, и на помощь Андрею
Ефимычу был приглашен городом уездный врач Евгений Федорыч Хоботов. Это еще
очень молодой человек - ему нет и тридцати, - высокий брюнет с широкими
скулами и маленькими глазками; вероятно, предки его были инородцами. Приехал
он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою некрасивою
женщиной, которую он называет своею кухаркой. У этой женщины грудной
младенец. Ходит Евгений Федорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах, а
зимой в полушубке. Он близко сошелся с фельдшером Сергеем Сергеичем и с
казначеем, а остальных чиновников называет почему-то аристократами и
сторонится их. Во всей квартире у него есть только одна книга - "Новейшие
рецепты венской клиники за 1881 г.". Идя к больному, он всегда берет с собой
и эту книжку. В клубе по вечерам играет он в бильярд, карт же не любит.
Большой охотник; потреблять в разговоре такие слова, как канитель,
мантифолия с уксусом, будет тебе тень наводить и т. п.
В больнице он бывает два раза в неделю, обходит палаты и делает приемку
больных. Совершенное отсутствие антисептики и кровососные банки возмущают
его, но новых порядков он не вводит, боясь оскорбить этим Андрея Ефимыча.
Своего коллегу Андрея Ефимыча он считает старым плутом, подозревает у него
большие средства и втйне завидует ему. Он охотно бы занял его место.

IX

В один из весених вечеров, в конце марта, когда уже на земле не было
снега и в больничном саду пели скворцы, доктор вышел проводить до ворот
своего приятеля почтмейстера. Как раз в это время во двор входил жид
Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Он был без шапки и в мелких калошах на
босую ногу и в руках с держал небольшой мешочек с милостыней.
- Дай копеечку, - обратился он к доктору, дрожа от холода и улыбаясь.
Андрей Ефпмыч, который никогда не умел отказывать, подал ему гривенник.
- Как это нехорошо, - подумал он, глядя на его босые ноги с красными
тощими щиколками. - Ведь мокро".
И побуждаемый чувством, похожим на жалость и на брезгливость, он пошел
во флигель вслед за евреем, поглядывая то на его лысину, то на щиколки. При
входе доктора с кучи хлама вскочил Никита и вытянулся.
- Здравствуй, Никита, - сказал мягко Андрей Ефимыч. - Как бы этому
еврею выдать сапоги, что ли, а то простудится.
Слушаю, ваши высокоблагородие. Я доложу смотрителю.
- Пожалуйста. Ты попроси его от моего имени. Скажи, что я просил.
Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич лежа на кровати и
приподнявшись на локоть, с тревогой прислушивался к чужому голосу и вдруг
узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным злым лицом, с
глазами навыкате, выбежал на середину палаты.
- Доктор пришел! - крикнул он и захохотал. - Наконец-то! Господа,
поздравляю, доктор удостоивает нас своим визитом! Проклятая гадина! -
взвизгнул он и в исступлении, какого никогда еще не видели в палате, топнул
ногой. - Убить эту гадину! Нет, мало убить! Утопить в отхожем месте!
Андрей Ефимыч, слышащий это, выглянул из сеней в палату и спросил
мягко:
- За что?
- За что? - крикнул Иван Дмитрия, подходя к нему с угрожающим видом и
судорожно запахиваясь в халат, - За что? Вор! - проговорил он с отвращением
и делая губы так, как будто желая плюнуть. - Шарлатан! Палач!
- Успокойтесь, - сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. - Уверяю вас,
я никогда ничего не крал, в остальном же, вероятно, вы сильно
преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошу вас,
если можете, и скажите хладнокровно: за что вы сердиты?
- А за что вы меня здесь держите?
- За то, что вы больны.
- Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе,
потому что ваше невежество но способно отличить их от здоровых. Почему же я
и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения? Вы,
фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном отношении
неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы нет? Где логика?
- Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Все зависит от
случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все.
В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики,
а одна только пустая случайность.
- Этой ерунды я не понимаю... - глухо проговорил Иван Дмитрич и сел на
свою кровать.
Мойсейка, которого Никита постеснялся обыскивать в присутствии доктора,
разложил у себя на постели кусочки хлеба, бумажки и косточки и, все еще
дрожа от холода, что-то быстро и певуче заговорил no-еврейскн. Вероятно, он
вообразил, что открыл лавочку.
- Отпустите меня, - сказал Иван Дмитрич, и голос его дрогнул.
- Не могу.
- Но почему же? Почему?
- Потому что это не в моей власти. Посудите, какая польза вам оттого,
если я отпущу вас? Идите. Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.
- Да, да, это правда... - проговорил Иван Дмитрич и потер себе лоб. -
Это ужасно! Но что же мне делать? Что?
Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицо с гримасами понравились
Андрею Ефимычу. Ему захотелось приласкать молодого человека и успокоить его.
Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал:
- Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении - бежать
отсюда. Но, к сожалению, это бесполезно. Вас задержат. Когда общество
ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных
людей, то оно непобедимо. Вам остается одно: успокоиться на мысли, что ваше
пребывание здесь необходимо.
- Никому оно не нужно.
- Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь
сидеть в них. Не вы - так я, не я - так кто-нибудь третий. Погодите, когда в
далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома, то не
будет ни решеток на окнах, пи халатов. Конечно, такое время рано или поздно
настанет.
Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.
- Вы шутите, - сказал он, щуря глаза. - Таким господам, как вы и ваш
помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены,
милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я выражаюсь пошло,
смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и на нашей
улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки
дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперед!
Помогай вам бог, друзья!
Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и, протягивая руки к окну,
продолжал с волнением в голосе:
- Из-за этих решеток благословляю вас! Да здравствует правда! Радуюсь!
- Я не нахожу особенной причины радоваться, - сказал Андрей Ефимыч,
которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и в то же время
очень поправилось. - Тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы
изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится,
законы природы останутся все те же. Люди будут болеть, стариться и умирать
так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все
же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.
- А бессмертие?
- Э, полноте!
- Вы не верите, ну, а я верю. У Достоевского или у Вольтера кто-то
говорит, что если бы не было бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко
верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий
человеческий ум.
- Хорошо сказано, - проговорил Андрей Ефимыч, улыбаясь от удовольствия.
- Это хорошо, что вы веруете. С такой верой можно жить припеваючи даже
замуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь получить образование?
- Да, я был в университете, но не кончил.
- Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке вы можете
находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое
стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира - вот
два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими,
хотя бы вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке, однако же был
счастливее всех царей земных.
- Ваш Диоген был болван, - угрюмо проговорил Иван Дмитрич. - Что вы мне
говорите про Диогена да про какое-то уразумение? - рассердился он вдруг и
вскочил. - Я люблю жизнь, люблю страстно! У меня мания преследования,
постоянный мучительный страх, но бывают минуты, когда меня охватывает жажда
жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно хочу жить, ужасно!
Он в волнении прошелся по палате и оказал, понизив голос:
- Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне ходят какие-то люди, я
слышу голоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю по каким-то лесам, по
берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы... Скажите мне, ну что
там нового? - спросил Иван Дмитрич. - Что там?
- Вы про город желаете знать или вообще?
- Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще.
- Что ж? В городе томительно скучно... Не с ком слова сказать, некого
послушать. Новых людей нет. Впрочем, приехал недавно молодой врач Хоботов.
- Он еще при мне приехал. Что, хам?
- Да, некультурный человек. Странно, знаете ли... Судя по всему, в
наших столицах нет умственного застоя, есть движение, - значит, должны быть
там и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к нам таких
людей, что не глядел бы. Несчастный город!
- Да, несчастный город! - вздохнул Иван Дмитрич. и засмеялся. - А
вообще как? Что пишут в газетах и журналах?
В палате было уже темно. Доктор поднялся и стоя начал рассказывать, что
пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли.
Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг точно вспомнив
что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель, спиной к доктору.
- Что с вами? - спросил Андрей Ефимыч.
- Вы от меня не услышите больше ни одного слова! - грубо проговорил
Иван Дмитрич. - Оставьте меня
- Отчего же?
- Говорю вам: оставьте! Какого дьявола?
Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вышел. Проходя через сени, он
сказал:
- Как бы здесь убрать, Никита... Ужасно тяжелым запах!
- Слушаю, ваше высокоблагородие.
"Какой приятный молодой человек! - думал Андрей Ефимыч, идя к себе на
квартиру. - За все время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым
можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно".
Читая и потом ложась спать, он все время думал об Иване Дмитриче, а
проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и
интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой возможности.

Х

Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и
поджав ноги. Лица его не было видно.
- Здравствуйте, мой друг, - сказал Андрей Ефимыч. - Вы не спите?
- Во-первых, я вам не друг, - проговорил Иван Дмитрич в подушку, - а
во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.
- Странно... - пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. - Вчера мы
беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись и сразу оборвали...
Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, не
согласную с вашими убеждениями...
- Да, так я вам и поверю! - сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя
на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. - Можете идти
шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего делать. Я еще вчера
понял, зачем вы приходили.
- Странная фантазия! - усмехнулся доктор. - Значит, вы полагаете, что я
шпион?
- Да, полагаю... Шпион или доктор, к которому положили меня на
испытание, - это все равно.
- Ах, какой вы, право, извините... чудак! Доктор сел на табурет возле
постели и укоризненно покачал головой.
- Но допустим, что вы правы, - сказал он. - Допустим, что я
предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом
судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют
на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом
флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?
Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.
Был пятый час вечера - время, коuда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит у
себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить, на
дворе была тихая, ясная погода.
- А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, -
сказал доктор. - Совсем весна.
- Теперь какой месяц? Март? - спросил Иван Дмитрич.
- Да, конец марта.
- Грязно на дворе?
- Нет, не очень. В саду уже тропинки.
- Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, - сказал
Иван Дмитрия, потирая свои красные глаза, точно спросонок, - потом вернуться
бы домой в теплый, уютный кабинет и... полечиться у порядочного доктора от
головной боли... Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко!
Нестерпимо гадко!
После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно.
Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела
голова.
- Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, -
сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не вне его, а в нем
самом.
- То есть как?
- Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от
коляски и кабинета, а мыслящий от самого себя.
- Идите проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет
померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С
вами, что ли?
- Да, вчера со мной.
- Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того
жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в
России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату.
Небось скрючило бы от холода.
- Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно но чувствовать. Марк
Аврелий оказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли,
чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль
исчезнет". Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый человек
отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему
не удивляется.
- Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь
человеческой подлости.
- Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете,
как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению
жизни, в нем - истинное благо.
- Уразумение... - поморщился Иван Дмитрич. - Внешнее, внутреннее...
Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и сердито
глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов,
да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на
всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на
подлость - негодованием, на мерзость - отвращением. По-моему, это,
собственно, и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее
чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он
восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать
этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть
всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого
состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, -
или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую
чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините,
я не мудрец и не философ, - продолжал Иван Дмитрич, с раздражением, - и
ничего я в этом не понимаю. И не и состоянии рассуждать.
- Напротив, вы прекрасно рассуждаете.
- Стоики, которых вы пародируете, были замечаюльные люди, но учение их
застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет
двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только у
меньшинства, которое проводи! свою жизнь в штудировании и смаковании всяких
учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее равнодушие к
богатству, удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем
непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не
знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для
него презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из
ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью.
В этих ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не
презирать. Да, так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь
будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века, и сегодня борьба,
чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...
Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер
лоб.
- Хотел сказать что-то важное, да сбился, - сказал он. - О чем я? Да!
Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы
выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на
раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя
ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрьме
все, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять? Христос
отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился, гневался,
даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал
смерть, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.
Иван Дмитрич засмеялся и сел.
- Положим, покой и довольство человека не вне его, а в нем самом, -
сказал он. - Положим, нужно презирать страдания, ничему не удивляться. Но
вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?
- Нет, я не философ, по проповедовать это должен каждый, потому что это
разумно.
- Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения, презрения к
страданиям и прочее считаете себя компетентным? Разве вы страдали
когда-нибудь? Вы имеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в детстве
секли?
- Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.
- А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геморроидальный
чиновник, с длинным носом и желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю
вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не
забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его
счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на
бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой имея притом
право работать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы
вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так.
чтобы вас ничто но беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали фельдшеру
и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги, книжки
почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван
Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни вы
не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только
теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень
простой причине: суета-сует, внешнее и внутреннее, презрение к жизни,
страданиям и смерти, уразумение, истинное благо - все это философия, самая
подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьет
жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно; и
бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя.
Пьянствовать глупо, неприлично, но пить - умирать, и не пить - умирать.
Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли и к
тому же без болезней не проживешь на этом свете, все помрем, а потому
ступай, баба, прочь, не мешай мне мыслить и водку пить. Молодой человек
просит совета, что делать, как жить; прежде чем ответить, другой бы
задумался, а тут уж готов ответ: стремись к уразумению или к истинному
благу:
А что такое это фантастическое "истинное благо"? Ответа нет, конечно.
Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно,
потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой
разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом
себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта
взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да! - опять рассердился Иван
Дмитрич. - Страдание презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так
заорете во все горло!
- А может, и не заору, - сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.
- Да, как же! А нот если бы вас трахнул паралич или, положим,
какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чипом, оскорбил
вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, - ну, тогда бы
вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.
- Это оригинально, - сказал Андрей Ефимыч, смеясь от удовольствия и
потирая руки. - Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям, а моя
характеристика, которую вы только что изволили сделать, просто блестяща.
Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас
выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня...

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Сказал инженер
Чехов А. Огни Школьная 8 николай
Сказал хоботов
Около печки навалены целые горы больничного хлама