<<<     ΛΛΛ     >>>   

В. Кокорев

Посвящается С.А. Хрулеву*

Вместо предисловия
Появляющийся теперь в печати рассказ написан 20 месяцев тому назад. Он не мог явиться своевременно по таким причинам, о коих рассказывать скучно, а читать еще скучней.
Теперь рассказ этот настолько вылежался, что он без больших затруднений является на типографский станок. Я его печатаю, как дагерротип мыслей и взглядов того времени, в которое писал рассказ.
Все выраженное здесь вспомнилось и сказалось во время вступления защитников Севастополя в сердце России - Москву; конечно, тут высказана только разве сотая часть того, что нам уяснила глубокая дума о военных событиях. Мы обращаемся теперь к особому труду, выпискам из книги: "Русская жизнь".
Из таких выписок составлен "Путь севастополъцев".
В картине человеческой жизни, подобно тому, как и во всякой древней художественной картине, тогда только можно достигнуть исправления и увидеть новые красоты и дальние планы, когда будет обнаружено и выяснено все то, что сгладила и затемнила пыль и копоть. Таково было побуждение при изложении не сочинения, а событий, подсказанных памятью сердца. Скажу словами внутреннего убеждения: задача решалась благонамеренно, но без письменной архитектуры и настолько притом ошибочно, насколько более или менее ошибочны все наши однодумы.

I
Общее горе - не горе.
Пословица

Давно, почти одновременно с образованием Черноморского флота, главная из Севастопольских пристаней названа Екатерининской. Пристань эта знаменательна тем, что все находившиеся в Севастополе моряки имели обыкновение сходиться на ней каждый день и рассуждать тут об обязанностях честной службы моряка и вообще человеческих. С пристани виднелся стоящий вдали флот. Общие взоры следили за тем, как спущены и подняты драм-реи, как одни корабли снимаются с якоря и идут в море и как другие становятся на якорь. Все делалось на кораблях живо и отчетливо, все одушевлялось желанием получить одобрение от своих собратьев. Всякую морскую опытность, всякую ученость, даже успехи по службе надлежало утверждать еще одобрением общего мнения. Суд пристани вникал в каждодневную жизнь всякого: получить похвалу на ней значило быть отличным не только в действиях, но и в намерениях. Здесь все познавали себя, душа у всех была нараспашку, и ясно становилось, кто к чему способен; а знание душевной подоплеки каждого спасало от несообразного выбора людей на открывавшиеся должности и развивало во всех дух чести, бескорыстия и рвения к пользе общей.
Место сходбища росло в объеме и значении.
Грозна и отрадна была спасительная пристань, дружно стремились к ней ум и горячая любовь к Отечеству, не боясь препон и ухищрений, производимых всегда лукавой бездарностью, которая и издали не смела подходить. В главе общей оценки способностей стояли сначала Грейг, а потом Лазарев - оба они поддерживали силу общего влияния на дела уважением к мнению пристани.
Вот где сложился черноморец и откуда проистекли его славные деяния. Черноморец зародился духовно, точно так же, как и русский первообразный человек, когда были пристани спасения на стогнах Киева, Владимира, Москвы, Нижнего... когда бедствия в течение многих веков создавали и укрепляли русский дух, из коего сотворилась русская мощь.
Вместе с русской мощью славные наши предки передавали из рода в род и саму основу ее. Как определить ее? Как назвать причину спасительных движений Донского, Ляпунова, Пожарского, Минина и Сусанина? Современные Пожарские, Минины и Сусанины, т. е. все наши славные морские и сухопутные защитники Севастополя, называют все свои подвиги простым исполнением долга. Вот в этом-то простом исполнении долга, смысл коего так многозначен и обширен, и заключается русская мощь. Стремление к этой обязанности - исполнению долга - доступно лишь только тем, кто преисполнен чувством любви ко всем, кто в личных своих успехах, наносящих вред другому, видит общее зло, а в успехах человечества - собственный рост. Поэтому славное наследство, полученное нами от предков, мы должны назвать: самозабвение и общелюбие. Тяжело стало нашему корыстному и мельчающему веку хранить это священное наследие: чувство общелюбия начало угасать, а затем последовала утрата самозабвения. Опустелые места нашего сердца заменились заботой о самих себе, и ум стал опираться на шаткую подпору самонадеянности. Произошло явление, столь же естественное и столь же простое, как исполнение долга; но между этими двумя простотами оказалась великая разница в последствиях. Произошло вот что: самые отголоски самозабвения и общелюбия сделались нам сначала неприятны, потом укоризненны и, наконец, несносны; мы начали обнаруживать на них вражду.
Умолк всякий глагол, исходящий от сердца. Все получило другие очертания, другие побуждения; самый склад русского человека стал изменяться.
Оказалось... но что оказалось? Вот общее определение: беден бедный человек с его бедными надеждами на один свой бедный ум, действующий без помощи практического и сердечного сотрудничества.
Между тем, как мысли наши, лишенные прав гражданства, блуждали в какой-то пустыне бесплодия, вдруг грянул гром, Севастопольский гром, принимаемый земной суетой за последствие дипломатических недоразумений, а христианским созерцательным смирением объясняемый явлением гнева Божия.
Сошлись опять черноморцы на той же Екатерининской спасительной пристани решать дело Отечества тем же общим голосом, который возрастил и указал их для занимаемых мест. Решили скоро и коротко: приготовиться к смерти, надеть белые рубашки и защищаться до последней капли крови.
И началось время осады; и потекла ручьями лучшая, чистейшая кровь, и стали мы измываться в ней и исцеляться ею...
Почти целый год продолжалось Севастопольское жертвоприношение. Уставали уже в Европе готовить смертоносные орудия и снаряды, а славная грудь всех защитников Севастополя не уставала принимать на себя изметаемые из них удары. Смыкались сном смерти очи павших - просвещались наши душевные взоры, уяснилось многое, открылось неизвестное. Вдосталь обмельчали в глазах наших все посредственности, обозначились все бессердечности. Недочет и несостоятельность оказались в мыслях, действиях и чистоте исполнения. К болезненному нытью русского сердца прибавились новые, мучительные раны и вызвали из глубины его возглас: где же ты, куда укрылась русская, чистая, широкая, теплая, простосердечная душа?
Взывали мы долго, молились горячо, но над нами сбылось священное слово: воззовут и не услышу их.
Утихла брань, но Севастополя не стало, т.е. не стало его укреплений, домов, флота; а зато явилось во всей России общее сознание, что нам нужен другой Севастополь, которого никто не одолеет, это - Севастополь любви и истины, где все старались бы действовать на всех поприщах жизни с такими же чувствами самопожертвования в борьбе с ложью и невежеством, как действовали защитники Севастополя при обороне его.
Мы вспомнили, что на Севастопольской спасительной пристани, подобно тому, как и в Древней Руси, существовало заветное русское правило: да будет стыдно тому перед всеми, кто делает худо. Мы поняли, что значение этого слова не могли нам заменить графы, отчеты, канцелярии, ревизии, контроли, комиссии, комитеты.
Нам представилось, что виновники славной обороны Севастополя, прославленные, уязвленные, рассыпавшись теперь по всему пространству великого Русского царства, видом своим благовествуют всем возврат к утраченному нами уважению общего мнения. Нам подумалось, что вместе с этим возвратом воскреснет древнее чувство стыда пред всеми за всякое худое дело и что русский ум придет от того в связь с сердцем и примет спасительную форму ума питающего и заимствующего.
Среди таковых общеусвоенных дум, соединенных с чувством сердечной признательности к доблестным защитникам Севастополя, узнается в Москве, что идут моряки, что навстречу им приедут с Севера их Черноморские собратья. Всколыхнулась Москва. Все сословия прониклись обязанностью поклониться своим путеводным звездам, сияющим лучезарными лучами самозабвения и высшей душевной чистоты.
Москва определила, что она будет иметь такие дни, в которые почти весь остаток храбрых черноморцев соединится в ней, и что через это соединение минувшее московское горе подаст руку севастопольскому под стенами Кремля и сроднится между собой для связи Новороссии с древней Россией. Вот почему Москва сама собой двинулась на поклонение. Никто этой встречи не устраивал, никто никому и ничего не объяснял, потому что никто не знал, что и как будет или может быть; но всеми руководила какая-то необъяснимая, но общая мысль, и оттого вышло то, чего не могло быть ни при каких предварительных сочинениях. Но обратимся к тому, как дело делалось само собою.
Около половины февраля 1856 г., разнеслась в С.-Петербурге весть о вступлении в Москву 6 экипажей Черноморского флота, из коих два должны войти туда 18 февраля. Все находившиеся в С.-Петербурге черноморские офицеры возымели сердечное желание ехать в Москву на встречу своих собратьев. Одновременно с этим получено известие из Москвы, что тамошние жители ходатайствуют о дозволении им пригласить к себе в гости черноморских матросов и всех находящихся при экипажах офицеров на все время пребывания в Москве.
Известие о радушии московских жителей тотчас сообщилось всем черноморским офицерам, проживавшим в С.-Петербурге и сопредельных губерниях. Общая сердечная потребность решила в одну минуту: ехать встречать моряков.
Вчера сказали сами себе - ехать, а через три дня, по получении нужного разрешения, все уже были готовы и собрались (16 февраля 10 час. утра) в Большую Морскую завтракать, а оттуда в 2 часа по полудни поехали на станцию железной дороги и отправились в Москву, с особым поездом.
Переходя мыслию ко времени поездки в Москву, я не берусь описывать подробности этого пути: тогда все мои чувства перешли в одно зрение, тогда сводилось знакомство, и при названии многих имен, с которыми мысленно простилась вся Россия, считая их погребенными под развалинами Севастополя, мной овладевали необъяснимые думы.
Вы слышите имена, а память, посредством внутреннего голоса, подсказывает вам принадлежащие им чудодеяния:
Вот Перелешин и Керн, командовавшие 4-м и 5-м отделениями оборонительной линии и во все время защиты Севастополя удивлявшие даже Хрулева своей храбростью.
Вот Бирилев и Астапов, тревожившие и ослаблявшие неприятеля своими ночными вылазками.
Вот Белкин, находившийся во все время осады впереди 5-го бастиона на редуте своего имени, где легло три смены прислуги, а он остался невредим.
Вот Попандопуло, раненный и контуженный в голову так, что и теперь не может слышать без инструмента в ушах.
Вот замечательнейшая храбрость - Чебышев, бывший во все время на 4-м бастионе и не сходивший с него, несмотря на свои четыре сильные раны, полученные им в разное время.
Вот Тверитинов, с не зажившею еще раной на голове, и Рябинин с костылем, раненный в ногу.
Вот Шкот и Костырев, неотлучные спутники Нахимова.
Вот Скарятин, состоявший при Тотлебене, изумившем на столетия всю Европу своей находчивостью.
Вот Голенко и Поль, предложившие себя на смерть для совершения отважного подвига.
Вот Вульферт и Игнатьев, бывшие во все время при Хрулеве и Истомине.
Вот Лазарев и Гедеонов, служившие на батареях, носивших их имена.
Вот Жерве, находившийся на батарее своего имени, через которую проходили французы и устилали ее своими трупами.
Вот Кремер, отброшенный взрывом порохового погреба на сто саженей и уцелевший.
Вот Кузьмин-Короваев, получивший 15 ран от лопнувшей над его головой гранаты и исцелившийся особым чудом Божьим.
Вот с израненными головами Шумов и князь Максутов, брат которого убит при отражении неприятеля от Петропавловского порта на Камчатке.
Вот Белавенец, что успел в нынешнюю войну сразиться с неприятелем в Восточном океане, Балтийском море и Севастополе.
Наконец, вот все они, прошедшие сквозь огонь и смерть, все жертвоприносившиеся в течение почти целого года и показавшие своими действиями ряд чудес и усилий, принесенных в искупление.
Такими мыслями наполнялась душа во время пути в Москву. Каждый согласится, что поездка эта неописуема от избытка сердечных впечатлений.
Проведенные в Москве десять дней, со всеми празднествами и с изложением всех русских чувств, описаны в свое время М.П. Погодиным; а мой рассказ начинается с той минуты, когда окончилось последнее братское целование с москвичами и поезд двинулся в обратный путь.
Рассказ обратного путешествия будет заключать в себе не одно описание поездки из Москвы, но и некоторые беседы и думы, порожденные настоящими событиями. Мы вступаем теперь в новую, выстраданную нам в Севастополе жизнь, следовательно, все соприкосновенное ей - мысли, слова, деяния, - находится в нераздельной органической связи со всеми храбрыми защитниками Севастополя.
Приступаю к рассказу:
Первое время после расставания с Москвою хранили мы все глубокое, красноречивое молчание. Проводы Москвичей действовали на всех, действовали прямо на сердце, как будто каждый уезжал надолго из родительского дома с неизвестностью, что ждет его впереди. Москву все мы считаем родимым городом, Всероссийским приютом. Чувства эти сильнее всяких слов выразились в глазах и вздохах черноморских богатырей. Слава Богу, что при отъезде из Москвы русское сердце может наполняться грустью, значит, оно не совсем осиротело; в этой грусти выражается сладкое убеждение в том, что у нас есть общее достояние, есть еще одна свято чтимая народная святыня, в которой заключено наше славное прошедшее и неизвестное будущее. Самую степень почтения и уважения к нам других народов мы можем определять сами, вернее всяких дипломатических подслухов, степенью собственного нашего уважения к историческому значению Москвы. В основании такого определения лежит простая и непреложная истина, что действительный почет всегда бывает тому, кто за ним не гоняется, кому и дома есть что чтить, чье сердце не окаменело, а согрето неподдельным отчизнолюбием.

* * *
Быстро прикатился поезд на станцию Химки. Все вышли на платформу. Многие захотели пить после московского завтрака; но на станции этой, по положению о железной дороге, не назначено иметь гостиницы, следовательно, и пить нечего.
Кто-то из прислуги нашей сказал:
— Да с нами есть квас.
— Как есть, где?
— В каждом вагоне расставлены бутылки, стаканы, и есть чем
откупорить.
— Кто же это сделал?
— Не знаем; видели только, как двое хлопотали о размещении кваса по вагонам и настановили везде бутылок триста. Эти господа говорили, что офицеры почти вовсе не пьют вина, а квасок любят, так мы и поставим им своего домашнего, чтоб было чем дорогою
утолить жажду?
- Разузнать, от кого квас; переспросить всю прислугу!
Стали опрашивать в том вагоне, где помещалась прислуга, а ее было человек сорок, и узнали, что этим удружили нам московские знакомые, снабдили нас квасом до самого Петербурга. Мы послали общее спасибо добрым людям; они в Москве нас многим одолжали, да и на дорогу не забыли. Чисто по-русски!
И так, попиваючи освежающий квасок и воздавая хвалу Москве за многое и многое, быстро катились вперед.
— А славный квас в Москве, кто-то сказал, не выдохшийся, забористый.
— Оттого и хорош, что домашний, не продажный; в нем есть сила - дрожжи.
— А отчего же в Питере мало хорошего квасу?
— Там в ходу все кислые щи, а если есть квас, то больше рижский. Квас этот вовсе не хлебный, а какое-то горько-сладкое смешение, производящее тошноту. Кислые щи, хоть и кипят, и струи дают, но не от закваски, а от искусственной игры: поташа подкладывают.
— Как поташа подкладывают?
— Ну да, ведь там оне в продажу поступают, а всякой товар лицом продается, вот и нужен поташ: от него пошипит немного, как откупорят бутылку, а уж другую половину всегда допивают насильно.
Еще немного поговорили - все больше о квасе, разумеется, не рижском, и очень мало о кислых щах, в особенности о второй половине бутылки, как очутились уже на станции Крюковской. Освежившись тут чистым воздухом, сели опять в вагоны и поехали.
После московских празднеств, торжественных и шумных по их многолюдству, черноморцы очутились одни в вагонах, а человек, естественно, после каждого торжества наполняется какою-то особенною вдумчивостью в прошлое. Тут каждый стал вникать в значение русского человека, которое столь многоразлично выразилось в Москве. Разговор сам собою незаметно обратился к исчислению тех событий, когда в ежедневной своей жизни русский человек стоит на высоте недосягаемой, вовсе не понятной иноземцам и известной только у нас. Постараюсь передать этот разговор, происходивший в душевном сознании Руси.
Вот краткий перечень мест, на которых интересно познакомиться с русским человеком. Кто познакомился с ним на этих местах, тот никогда его не разлюбит и никогда, ни для кого не изменит его частным и общим выгодам.
Идут, например, арестанты через какую-нибудь бедную деревню, идут и гремят своими железными оковами; а к ним выступают из бедных, полусгнивших хижин старики, жены, дети; выносят хлеб, квас, и кроме того подают: кто грош, кто пятак. Что же движет людьми? Идут, говорят, несчастные, но не наше дело осуждать, а поможем им для утешения горькой их доли.
А что вы скажете про то неизменное правило, положенное в деревнях, чтобы воспитывать каждого подкинутого младенца, как бы бедно семейство ни было; там никогда не обращаются в полицию для освобождения от подкидыша. Сколько есть старух, которые, ходя по миру, воспитывают приемышей; сколько есть стариков, которые между своими детьми и приемышами наблюдают правильную очередь в рекрутской повинности! И эти ежедневные доблести совершаются в бедной русской избе не для газет, не для наград!
Мне приходит теперь на память следующая сцена, бывшая в Вятском рекрутском присутствии и рассказанная очевидцем: становят под меру молодого парня; он оказался годным, и раздалось по всему присутствию слово - "лоб!" Отозвалось это слово и в той комнате, где дожидаются очередные парни и их отцы. Вдруг вбегает в присутствие старик с сыном и объявляет, что молодой парень, которому прокричали "лоб", его приемыш и что вместо него он привел сына и умоляет не брить приемыша, которого Бог послал не для того, чтобы им заслонять своих детей. Сын сказал, обращаясь к приемышу: не поднимает моя совесть того, чтобы ты, безродный, пошел за нас; оставайся дома и служи батюшке. Приемыш говорил: спасибо вам, родимые, что призрели, вспоили, вскормили, да Бога знать научили, не мешайте мне отплатить добром. Кончилось тем, что сын стал под меру, отец дал ему благословение, приемыша же увели домой. Все присутствие до того было растрогано, что обливалось слезами; даже все Вятские присутствия стали, как говорят, на несколько недель от рассказов об этом немного мягче и благотворнее.
А сколько умилительных сцен при подаче милостыни! Печеный хлеб подается всякому просящему; есть еще особые подаяния: к Петрову дню дают бедным для разговения сметану и яйца, осенью огородные овощи; а когда молотят хлеб, то никто не отказывает нищей братии положить в мешок зерна, несмотря на то что во многих местах подающие знают, по опыту прежних лет, что урожая не хватит на год для них самих.
А каков обычай, существующий в деревнях Нижегородской и Пензенской губерний, - подавать тайную милостыню, подавать так, чтобы бедный не видел, от кого он получает. На Пасху, Рождество, Николин день и другие праздники кладут в деревянные чаши хлеб, яйца, мясо, пироги, а люди зажиточные и деньги, и выставляют эти чаши на ночь на улицу возле домов. Поставят чашу, поклонятся и уйдут. Утром придут, возьмут ее пустую, и перекрестятся, что Бог сподобил сотворить тайно святую милостыню.
Во всех деревенских избах северных и восточных губерний устраивается волоковое окно, которое не имеет ни рамы, ни стекол, а задвигается изнутри избы доской. Название волокового дано в древности, от слова "волок", т.е. лес, а назначение окна - странноприимство. К этому окну подходят прохожие и стучатся: по первому стуку в окно дорожным посохом выглядывает хозяин или хозяйка дома и приглашает путника в избу обогреться и заснуть, а поутру отдохнувший странник, подкрепив себя пищей, которая предлагается даром, идет с благословением хозяев в дальнейший путь.
Многие губернии в России можно пройти без денег, пользуясь благотворительностью волоковых окон, из коих предлагают нуждающемуся приют и пищу, не рассуждая о своей бедности. Где же есть подобная России земля, с таким всеобщим настроением сердца к добру?
В Сибири на волоковых окнах выставляют пшеничный хлеб, яйца и прочее в те дни, когда хозяева уходят на работу в дальние поля. Все это предлагается тем странникам, кои могут проходить в часы рабочей страды и иметь потребность в пище. Очевидно, что в назначении волоковых окон лежит идея приютов и всех благотворительных заведений, которые мы принимали за новое явление на Руси и даже за потребность смягчить ими русские нравы. В нашем душевном ослеплении мы искали семян добра на чужбине и в то же время втаптывали в грязь свои корнеплодные растения.
Пойдемте мыслями на север, в глушь, в северные уезды Вологодской губернии, там вы увидите чудо: замков нет, все амбары и кладовые притворены только дверью и завязаны веревочкой, чтобы скотина не вошла; все стережет значение древнего русского слова: "Да будет стыдно вору". Сила этого слова резко проявляется в Архангельской губернии: тамошние крестьяне продают оленьи шкуры галичанам, отдают их без денег, которые должны заплатить покупщики на будущий год, по продаже оленьих шкур, и полученные ими расписки, при прощании с купцами, отдают им же, говоря: берега у себя, чтоб тебе знать, сколько надо привезти денег, - и ни разу не было случая неисправного платежа, несмотря на то что доверие не оформлено ни гербовой бумагой, ни маклерской книгой. Что же скрепляет дело с той и другой стороны? Опять древняя пословица: малое неправедное большое праведное измещет.
Слыхали ли вы про Никольского купца Грибанова, которому со всего Никольского уезда (Вологодской губернии) свозят крестьяне свои хлебные избытки в его амбары, не говоря о цене и даже не требуя иногда денег? Он им платит их по продаже хлеба в Архангельске; так дело ведется слишком пятьдесят лет; значит, все довольны.
Есть еще в Шадринске, Пермской губернии, купец Фетисов, которому с пяти уездов: Шадринского, Ялуторовского, Камышловского, Челябинского и Ирбитского продают богатые крестьяне хлеб и сало, предоставляя определить цену ему самому, по продаже этих продуктов; а следующие за них деньги оставляют у него, говоря: храни у себя дома, целее будут; но только запиши в книгу, сколько ты мне должен.
Много есть Грибановых и Фетисовых! Стоит только поискать, найдутся в каждом уезде своего объема подобные люди.
Недаром же русский человек при слухах об обширных, всеядных злоупотреблениях говорит: все же есть еще добрые и честные люди! Ведь держится же кем-нибудь белый свет!
А видели ли вы, как русский крестьянин сушит рожь в печи, потому что овин еще не готов и дрова для него не запасены, а ему пришел срок отдать соседу занятый мешок ржи?
Но вот венец духовного мужества русского человека, это сцены, бывающие в губерниях Псковской и Белорусских во время голода. Посмотрите, с какой безропотностью начинают смешивать ржаную муку с сушеными древесными листьями и корою для печения хлебов! Непитательная и вредная пища, увеличиваясь день ото дня, производит различные болезни худосочия: лица вянут, желтеют, кожа присыхает к костям, ветер качает людей. Наконец, и смешанного хлеба недостает: выходят из домов за подаянием и заработком: отец оставляет детей, не надеясь их более увидеть. Дети судорожно хватают его иссохшими ручонками за лохмотья одежды и лепечут: тятя, хлеба, хлеба! Ох, жжет, сосет сердце...
Но все это явления грустные, не проявляющие в себе никакой удали. Тут удали нет не потому, что ее не было в природе русского человека, а потому, что он совершенно потерял привычку выказывать ее в деле общих интересов. Но вот и другая сторона, представляющая эту удаль, в простой частной деятельности.
Поезжайте на берега Северной Двины, Волги, Камы и т. д. и посмотрите удаль русского человека осенью, когда река только что замерзла или когда она наполнена взломанным льдом; там вы увидите, как через нее идут и едут русские люди.
Ступайте на пороги Боровицкие и Днепровские и посмотрите, как русский лоцман, нигде и ничему не учившийся, проводит барки; полюбуйтесь, как ветер развевает его волосы на голове и бороде.
Слов не слышно - он машет руками, и это маханье понимают все, по его словам бегают и действуют; а барки летят в пене водяной волны между каменными утесами.
Побывайте при знаменитом сплаве барок в вершинах рек Чусовой и Белой, по коим все богатства, добываемые из недр Урала, сплавляются посредством искусственно накопленной воды в каждогодно устраиваемых водяных хранилищах. Сперва запирают воду в нескольких местах, потом нагружают барки почти на сухой земле, и когда нагрузка окончена, то приказчики горных заводов сходятся в одно место и начинают смекать: когда и какое хранилище воды отпереть, сколько от него поплывет барок, когда истощится вода, и где должна нагнать барки новая волна из другого хранилища, какие она по дороге снимет с берега барки, кому и где быть при крутых изгибах реки, где причалить, где отчалить, где поворот, где хватка, что кому делать утром, в полдень, ночью; кому и чем распоряжаться; как вести барки так, чтобы не столкнулись одна с другой, и что предпринять в случае нечаянной неудачи; наконец, обсудив все, расходятся по определенным местам, и в назначенный день начинается исполнение всего того, что придумано общим практическим умом и советом; каждый стремится быть исправным. Беда ошибиться: стыдно будет домой глаза показать; мир заест, все будут пальцами указывать; а дело трудное: надо выйти из безводной реки, по местному выражению, завалом воды. Наступает день открытия сплава: отпирается сперва первое водохранилище и снимает ближайшие к нему барки; несет, вертит, крутит; - что за суматоха бывает на берегах и барках, которые летят по 20 верст в час! Невозможно описать кипучести тогдашней деятельности: крик людей, шум воды, знаки шестами, руками, глазами; все действует, все силы напряжены к одному делу: как бы поскорее передать в матушку Россию сокровища Уральского хребта. И эта передача происходит всегда исправно, несмотря на то что нет ни шлюзов, ни водяных застав, ни инженеров; все делает одно русское проворство и удаль; еще ни разу не было случая, чтобы Сибирский караван не выплыл в Каму.
Подобная отвага и смелость бывает при сплаве бревен в С.-Петербург по рекам Олонецкой губернии. Бревна плывут не плотами, а вроссыпь; на круглой поверхности плывущих и вертящихся бревен стоят люди, поддерживая равновесие руками, чтобы не упасть в воду, и в то же время направляя баграми ход всех плывущих бревен, так чтобы они не могли где-нибудь сгрудиться. Бревна проплывают через мельничные плотины, в растворенные шлюзы, где вода от стеснения образует водопад. Тут бревно идет передним концом вниз, и стоящий на нем человек погружается по пояс в воду; потом потонувший конец выскакивает стремительно вверх и человек с ним, держась на бревне единственною способностью не терять духа. Прибавьте к тому, что сплав делается в апреле месяце, вслед за льдом, когда ноги нельзя обмочить, не схвативши простуды, а крепкая русская натура, привыкшая оттерпливаться от всего, переносит влияние холода, не подвергаясь простуде.
Посмотрите в ветлужских и вятских лесах, как расставляются ульи на высоте 15 сажень от земли, на деревьях, не имеющих сучьев, как вынимают из них мед без всяких подмостков. Вышина ужасная! Надобно сильно загнуть голову назад, чтобы видеть, что делают на деревьях давние подражатели смелости Телушкина, влезавшего без подмосток на шпиц Петропавловского собора. Интересна также игра Уральских казаков, которая ставит ни во что все европейские удалые игры.
Представьте себе десятки казаков, летящих верхом по степи прямо к берегу Урала; чем ближе река, тем сильнее понуждают они лошадей. Берег на носу, последний удар нагайкою усиливает бег лошади; но чтобы она не испугалась вида реки и обрывистого, крутого берега, казак на всем скаку вдруг накидывает ей через свою голову бурку - и в ту ж секунду летит стремглав с лошадью с высоты 15 сажень; на лету успевает откинуть бурку назад, чтобы видеть, что ему надобно делать, и в это мгновение отделяется от лошади, плывя и озираясь на берег, откуда восторженные зрители платят ему за удаль громкими криками одобрения.
А что за чудеса производят звероловы вологодские и сибирские, отправляясь в леса на зиму, с одним топором за поясом и сухарями в сумке!
Взгляните в бурную ночь на маленькие челночки рыболовов, плавающие на озерах Ладожском, Гдовском и многих других; проследите мысленно все опасности, которым подвергаются беломорцы, отправляющиеся в утлых лодках на безлюдные острова Ледовитого моря. На всех этих пунктах так страшно, что просто, как говорится, уходит сердце в пятку, а русский человек делает свое дело шутя, словно не замечая опасности, и напевает свою заунывную песню.
Кто из нас не видал, как наши щекотуры починивают и поправляют карнизы пятиэтажных домов в Петербурге! Работающий щекотур сидит на доске, качающейся на веревке, конец коей задет за трубу. Он работает, передвигает себя и поет. Ему и горя мало, что он висит на 10-саженной высоте. Рассказывают, что когда русский щекотур взялся однажды починить в Лейпциге карниз дома и поднялся к нему на своей седушке, то в продолжение нескольких дней, пока он работал, весь город ходил смотреть на него. Там всякая поправка делается с лесов и подмостков, и появление русского смельчака показалось всем чудом; а у нас это весьма обыкновенная вещь!
А какова беспримерная решимость кемского купца И.Я. Богданова отправить мореходное судно в июле 1852 г. Белым морем и Северным океаном в реку Печору?
— Как, в Печору? Куда никто не достигал, кроме П.И. Крузенштерна, несмотря на многие попытки?
— Но Богданову удалось достигнуть: его судно было в Печоре, и, взяв там 850 пудов семги, благополучно возвратилось в Кемь 25 сентября. Об этом писали в Коммерческой газете, в ноябре того же года, но только очень кратко. А любопытно бы знать все подробности этого замечательного плавания, как, например: что видели на устье Печоры? Сами ли ловили семгу или купили? У кого купили? Как миновали плавающие льды? И прочее. Особенной награды заслуживают за этот подвиг не только Богданов, но и все находившиеся
на его судне. Каковы должны быть молодцы, сделавшие тихомолком, без всякого тщеславия, такое славное дело!
— Да, да, воскликнули все в один голос; нам знакома, нам известна отвага и удаль русского человека. И говорить нечего о том.
— Как же вам не знать этой отваги? Вы сами первые ее представители.
Все исчисленные нами доказательства смирения и удали русского человека составляют менее чем единицу от сотни его достоинств, еще не открытых, не подмеченных. А сколько других светлых сторон: например, русская сметка, русское чутье, из коих можно бы составить особую науку, для особой русской дипломатии. Стоит только поразглядеть да пораскусить.
А какова способность перенимать всякое ремесло и улучшать его!
Весьма замечательно. Русский крестьянин слушает рассказы о новых предметах, передаваемых ему для исполнения. Всмотритесь в его физиономию, выражающую совершенное нежелание поверить сказанному на слово: он старается отыскать в своей голове или убеждение в вероятности, или свои способы применения. Когда действие мысли усиливается, он невольно чешет голову, крепко думает и все молчит.
Бессознательной веры нет, не ждите от него одобрения, пока он не понял, пока его мысленное око не увидело возможности исполнить; а если вы станете надсаждать его доказательствами и хвалить свое предложение, как бы добиваясь его одобрения и утверждения в неопровержимой пользе нововведения, тогда он закупоривается, и вы услышите короткий ответ: всяко бывает.
Но интересно бы поговорить и о тех сторонах, которые не представляют собой светлого сияния русского человека, даже о таких сторонах, в которых есть темные пятна.
В массе русского простонародья, за немногими исключениями, пятен нет, а есть только грехи, порождаемые скукой, всеми видимые; значит, и исправляемые общим упреком.
А если хотите искать пятен, не исправляемых общим упреком, то надо идти уже по другим разрядам человечества, где люди ходят на ходулях, где всякие пятна закрыты светлыми занавесками, да какими еще дорогими: Гобеленовскими, Брюссельскими... теперь некогда; скоро станция; разговор об этом выйдет длинный, кончить его не успеем, да лучше и не начинать, памятуя правило народной русской дипломации: говоренное слово серебро, а умолчанное - золото.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Четвертый провал уничтожение в кяхте разменной торговли тут было множество предостережений из москвы
Давайте рассказывать каждый про свою губернию
Военные издержки произведут неисправимое финансовое расстройство
Кокорев В. Экономические провалы по воспоминаниям с года экономики 12 иванович
Обходимой для устройства их будущего благосостояния