<<<     ΛΛΛ     >>>   

О первом вопросе — о том, что такое смех, как он возникает, где его место в нашем теле, отчего он возбуждается так внезапно вырывается, что при всем желании мы не можем его сдержать, каким образом он сразу захватывает легкие, рот жилы, лицо и глаза, — обо всем этом пусть толкует Демокрит а к нашей беседе это не относится; но если бы и относилось, я все-таки не постыдился бы не знать того, чего не знают даже те, что притворяются знатоками.

Второе, о чем спрашивается, то есть источник и, так сказать, область смешного, — это, пожалуй, все непристойное и безобразное; ибо смех исключительно или почти исключительно вызывается тем, что обозначает или указывает что-нибудь непристойное без непристойности.

Вызывать смех — это наш третий вопрос — для оратора, конечно, очень желательно: либо потому, что веселая шутка сама вызывает расположение к тому, кто шутит; либо потому, что каждого восхищает острота, заключенная подчас в одном единственном слове, обычно при отпоре, но иной раз и при нападении; либо потому, что такая острота разбивает, подавляет, унижает, запугивает и опровергает противника или показывает самого оратора человеком изящным, образованным, тонким; но главным образом потому, что она разгоняет печаль, смягчает суровость, а часто и разрешает шуткой и смехом такие досадные неприятности, какие не легко распутать доказательствами.

А вот в какой степени следует оратору применять смешное, — этот наш четвертый вопрос надо рассмотреть как можно тщательнее. Ибо ни крайняя и граничащая с преступлением бессовестность, ни, с другой стороны, крайнее убожество не поддаются осмеянию: злодеев мы хотим уязвить больнее, чем это можно сделать смехом, а убогих мы вовсе не желаем вышучивать, если только в них нету смешного тщеславия. А больше всего надо щадить уважение к людям, чтобы не сказать опрометчиво чего-нибудь против тех, кто пользуется общей любовью.

59 . Итак, в шутке первым делом надо соблюдать меру. Поэтому легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания. Следовательно, предметом насмешек могут быть те слабости, какие встречаются в жизни людей, не слишком уважаемых, не слишком несчастных и не слишком явно заслуживающих казни за свои злодеяния; остроумное вышучивание таких слабостей вызывает смех. Отличным предметом для подшучивания служит и безобразие и телесные недостатки; но и тут, как и в других случаях, надо очень внимательно соблюдать меру. При этом рекомендуется избегать не только плоских, но, по возможности, и слишком соленых острот, дабы они не оказались ни шутовскими, ни гаерскими. Что здесь имеется ввиду, мы сейчас лучше поймем, обратившись к различению родов смешного.

Существует ведь два рода остроумия, один из которых обыгрывает предметы, другой — слова. Предметы обыгрываются в том случае, если рассказывается какая-нибудь история, как, например, у тебя, Красс, в речи против Меммия — будто тот «искусал локоть Ларга», когда подрался с ним в Таррацине из-за подружки; рассказец не без соли, но все-таки целиком тобою выдуманный. Ты присочинил к нему и концовку, сказав, будто по всей Таррацине на всех стенах написаны были буквы ЛЛЛММ; а на твой вопрос, что это значит, какой-то старый горожанин ответил: «Ломает Локоть Ларга Меммий Мерзостный». Вы видите, как этот род остроумен, ловок, выгоден для оратора, будешь ли ты рассказывать правду, но только сдобрив ее каким-нибудь вздором, или же просто все выдумаешь. А достоинство этого рода в том, что ты преподносишь происшедшее так, что и характер человека, и речь, и вид предстают перед слушателями воочию, словно все это делается и происходит у них на глазах. Предмет обыгрывается и тогда, когда смех вызывается передразниванием, вроде как у того же Красса: «Во имя твоего звания! Во имя вашего рода!» От чего другого могло рассмеяться собрание, как не оттого, что Красс передразнил вид и голос противника? А когда он добавил «во имя твоих изваяний!», да еще подчеркнул эти слова движением руки, мы еще сильнее рассмеялись. Такого же рода и знаменитое подражание Росция старику при словах «Тебе мои посадки, Антифон». Я прямо слышу тут самое старость! Однако это род смешного более всего требует величайшей осторожности при использовании, если же подражание переходит меру, то становится неприличным, достойным гаеров и пересмешников. К передразниванию оратор должен прибегать украдкой, чтобы слушатель скорее догадывался об этом, чем видел; пусть он покажет этим свою врожденную скромность, избегая бесстыдства и непристойности и на словах и на деле.

60. Итак, комизм предметов бывает двух видов: они уместны тогда, когда оратор в непрерывно шутливом тоне описывает нравы людей и изображает их так, что они или раскрываются при помощи какого-нибудь анекдота, или же в мгновенном передразнивании обнаруживают какой-нибудь приметный и смешной недостаток.

Комизм речи, в свою очередь, возникает из какого-нибудь острого слова или мысли. Но как в предыдущем роде ни анекдоты, ни передразниванье не должны напоминать гаеров и пересмешников, так и тут надо оратору всячески избегать шутовского острословия. Чем иначе отличим мы от Красса, от Катула и от прочих приятеля вашего Грания или моего друга Варгулу? В самом деле, мне это еще не приходило в голову: оба они ведь остряки, а Граний больше всех. Пожалуй, главное отличие здесь в том, что мы не считаем своим долгом острить при любой возможности. Вот вышел крошечного роста свидетель. «Можно его допросить?» — говорит Филипп. «Только покороче», — говорит председатель суда, которому некогда. «Не

беспокойся, — ответил тот, — я допрошу крошечку». Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще меньше ростом, чем сам свидетель; вот все и засмеяли

судью: и острота получилась совсем шутовская. И всегда, когда остроты, даже самые милые, могут обратиться не на тех, на кого ты хочешь, они все-таки по сути получаются шутовскими.

Так, наш Аппий, которому хочется слыть остряком, хотя он без того остряк, тоже порою впадает в это недостойное шутовство. «Я поужинаю у тебя, — сказал он моему кривому Гаю Секстию, — тебе как раз одного не хватает». Эта ocтрота — шутовская, он и Гая напрасно обидел, да и сказал лишь то, что можно сказать всякому кривому; такие, явно заготовленные, шутки совсем не смешны. А вот то, что ему не задумываясь ответил Секстий, превосходно: «Приходи, но только с чистыми руками».

Вот такая уместность и сдержанность остроумия, вот такие умеренные и редкие остроты и будут отличать оратора от шута. Ибо то, что мы говорим, мы говорим со смыслом и не для смеха, а для пользы дела, тогда как шуты болтают целый день напролет и без всякого смысла. Когда Варгуле бросились на шею добивавшийся магистратуры Авл Семпроний и его брат Марк, зачем он крикнул рабу: «Мальчик, отгони мух»? Чтобы этому посмеялись? Вот, поистине, убогий плод большого дарования! Стало быть, нужен здравый смысл и чувство достоинства, чтобы решить, уместна шутка или нет. Вот чему нам хорошо было бы научиться! Но это может быть лишь даром природы.

[Смешное в словах.] 61. Теперь рассмотрим вкратце, какого рода остроумие вызывает наибольший смех. Пускай остроумие, как мы его разделили, содержится или в предмете, или в слове; но веселее всего бывает людям, когда смех вызывается и предметом и словом вместе. При этом, однако, не забывайте, что, какие бы источники смешного я ни упомянул, из этих же источников почти всегда можно вывести и серьезные мысли. Разница только в том, что серьезное отношение бывает к предметам достойным и почтенным, а насмешливое - к непристойным и даже безобразным. Так, одними и теми же словами мы можем и похвалить честного раба и над каким-нибудь негодным подшутить. Всем известна старинная шутка Нерона о вороватом рабе: «Для него одного нету в доме ни замков, ни запоров». То же самое, слово в слово, можно сказать и о хорошем рабе. Здесь острота содержится в словах; но и все остальные также исходят из тех же источников. Вот что сказала мать Спурию Карвилию, который сильно хромал от раны, полученной в бою за отечество, и поэтому стеснялся показываться на людях: «Да покажись же, милый Спурий, пусть каждый твой шаг каждый раз напоминает тебе о твои подвигах!» Это прекрасно и серьезно. А то, что сказал Глав хромавшему Кальвинукия: «Разве ты охромел? Ведь ты всегда хромал на обе ноги» — это насмешка. А ведь и то и доугое исходит из одного и того же: из хромоты человека. «Что за невежа Невий!» — эти слова Сципиона суровы. «Зачем вести меня ко злу?» — эти слова Филиппа человеку, от которого дурно пахло, насмешливы. А ведь и то и другое основано на игре сходными буквами. Самыми остроумными считаются, пожалуй, шутки, основанные на двусмысленности; однако даже они не всегда заключают в себе насмешку, но часто и нечто серьезное. Публий Луциний Вар сказал знаменитому Африкану Старшему, когда тот на пиру прилаживал к голове то и дело разрывавшийся венок: «Удивляться нечему: для такой головы венка не подберешь!» Это и похвально и почетно. Но такой же двусмысленностью будет и «У него и речь-то облысела!» Короче говоря, нет ни одного рода шутки, из которого нельзя было бы извлечь также и серьезного и важного.

Не надо забывать, что не все потешное остроумно. Например, что может быть потешнее скомороха? Но потешен-то он только лицом, ужимками, [передразниванием], голосом и самой, наконец, фигурой. Соль-то, пожалуй, в нем есть, но в пример он годится не для оратора, а для гаера. 62. Поэтому самый первый и самый смехотворный род комизма нам не Подходит: он выводит на посмешище самодуров, суеверов, нелюдимов, хвастунов, дураков во всей полноте их характеров, тогда как мы, ораторы, над такими людьми только издеваемся, но личины их на себя не надеваем. Другой род комизма — передраз-ниванье; он очень потешен, но для нас допустим только украдкой и вскользь, иначе это будет неблагородно. Третий — гримасничанье, нас недостойное. Четвертый — непристойность, нетерпимая не только в суде, но едва ли и за столом в порядочном обществе. Все эти приемы, неуместные для ораторского Дела, мы должны отстранить - и тогда останутся только остроты, основанные, как я уже показал, или на предмете, или на слове. Если острота остается остротой, какими бы словами ты ее ни высказал, то она основана на предмете; если же с переменой слов она теряет всю свою соль, то юмор ее заключается в словах.

Особенно остры бывают двусмысленности, и основываются они на слове, а не на предмете. Громкого смеха они обычно не возбуждают, но их хвалят как тонкие и ученые остроты. Та-кова шутка о пресловутом Титии, славном игроке в мяч, которого подозревали в том, что он ночью поломал священные изваяния; когда его сотоварищи жаловались, что он не явился к игре, Теренций Веспа сказал, словно заступаясь: «Он сломал руку!» Таковы и слова Африкана у Луцилия:

«Что же ты, Деций, разгрызть ты хочешь орешек?» —

сказал он.

Такова же и острота, Красс, твоего друга Грания. «Разве ему грош цена?» И, если вы хотите знать, записные острословы отличаются главным образом именно в таких шутках, хотя люди гораздо больше смеются остротам другого рода Дело в том, что двусмысленность очень высоко ценится caма, по себе, так как уменье придать слову иной смысл, чем обычно принятый, считается признаком выдающегося ума; однако вызывает скорее восхищение, чем смех, если только не совмещается с комизмом иного рода.

63. Я, разумеется, сделаю лишь беглый обзор этих родов комизма. Самый обычный из них, как вы знаете, тот, когда говорится не то, чего ожидаешь. Тут и наша собственная ошибка вызывает у нас смех. А если с этим сочетается и двусмысленность, шутка получается еще острее. Так у Новия человек, видя, как выводят осужденного должника, с сострадательным видом спрашивает: «Ну а сколько?» — «Тыщу нуммов». Если бы на это он только и ответил: «Уводи»,— это было бы смешно из-за неожиданности; но так как он ответил: «Не добавлю, уводи», — то это становится смешно также и из-за двусмысленности, так что эта острота, по-моему, достигает совершенства. А самая блестящая игра слов бывает тогда, когда в пререкании подхватывают слово у противника и обращают его против самого оскорбителя, как это получилось у Катула против Филиппа. Но так как существует множество родов двусмысленности и наука о них полна тонкостей, то подлавливать противника на слове придется с осмотрительностью и сноровкой, уклоняясь от пошлостей (ибо надо остерегаться всего, что может показаться натянутым); и тем не менее, для острого слова здесь будет сколько угодно возможностей.

Другой род смешного возникает в словах при изменении в них одной лишь какой-нибудь буквы; греки называют его парономазией. Таково, например, у Катона его «Nobilior — mobilior». Или вот, как он же сказал кому-то: «Надо бы погулять»— и на вопрос того «Причем тут «бы?» — ответил: «Да нет — причем тут ты?» Или вот его же ответ: «Коль ты распутник спереди и сзади».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Цицерон М. Три трактата об ораторском искусстве культуры 13 оратора
Когда говорил красс
В своих насмешках над ораторами он казался мне сам величайший оратором
Вот как ответил африкан азеллу
Бы я основывал всю силу оратора только на доказательствах